Наконец отец, все время бывший в хорошем расположении духа, относившийся к ней очень ласково и угощавший её даже сладостями, сказал:

– Ну, Элли, город уже виден. Можешь сказать, где он?

Элли оглянулась.

– Вот он! – сказала она без колебаний, указывая большую гору, на склонах которой виднелись многочисленные хуторки среди полей и садов.

– Нет, вовсе не в этом направлении даже! – рассмеялся отец. – Вон он, у подножия той горки. Разве ты не различаешь?

– Там? – с негодованием вскричала девочка, – Фу, как нехорошо! Зачем они выстроили город там?

– А по-твоему где бы следовало выстроить город?

– На горе, конечно! Я бы непременно выстроила на горе.

– Так ты бы выстроила на горе? – усмехнулся отец и ласково погладил её по голове. Теперь ему уже вовсе не хотелось дразнить её.

Но ласка отца не утешила Элли. Её уже не тянуло больше в город, и вся её радость вдруг исчезла. «Так вот каков у них город? Такой же плоский и ровный, как деревня… там, дома! Чем же тут восхищаться?»

* * * * *

Пастору не удалось устроить дочь так хорошо, как он надеялся. Он предполагал поместить её к самой директрисе, но у той все места оказались уже занятыми. Впрочем, директриса – очень любезная и приличная дама, то и дело улыбавшаяся, щеголяя неестественной белизны зубами – успокоила пастора, порекомендовав ему пансион одной из своих учительниц, в котором, по её уверению, Элли будет так же хорошо помещена, как у ней самой.

В самом деле, учительница оказалась не менее приличной и любезной дамой, как сама директриса, и пастор, очень ценивший светскую беседу, лишение которой особенно чувствовал всегда в деревне, остался очень доволен обеими дамами. Он сказал Элли, что знает в людях толк и что редко можно встретить таких образованных и приятных женщин, каковы эти.

Элли ничего не ответила. Как директриса школы, так и учительница, у которой Элли предстояло жить, отнеслись к ней, по-видимому, ласково, и обе потрепали её по щеке. Но их руки показались девочке такими холодными, что она даже содрогнулась.

Накануне отъезда отца из города Элли переселилась к своей новой «тёте», как предписывалось называть учительницу, и в этот день отец получил приглашение отобедать у этой дамы. За столом разговор был самый оживлённый и приятный; казалось, все были решительно во всём одного и того же мнения.

– Вы можете быть совершенно уверены, господин пастор, – сказала хозяйка, поднимая рюмку с вином, – что мы сделаем всё, чтобы дать наилучшее воспитание вашей дочери. Надеюсь, что, вернувшись по окончании курса домой, она окажется именно такой, какой вы желаете её увидеть. С надеждой на самое лучшее… пью за ваше здоровье, господин пастор! Сделаем, что можем.

Пастор раскланялся и чокнулся.

– Я уверен в этом, – сказал он, – и спокойно оставляю у вас дочь.

Элли сидела за тем же столом, но есть ей не хотелось. К счастью, говорить ей было не нужно. Она сидела неподвижно, опустив взгляд в свою тарелку и едва удерживаясь от слёз. Вся эта обстановка казалась ей такой… такой. Она точно задыхалась в ней!

Еще когда она вместе с отцом была у начальницы, ей пришлось увидеть школу, так как пока отец наедине разговаривал с начальницей, её оставляли в большом школьном коридоре. Там было темновато, и звуки раздавались, как в пустынном погребе. Время от времени глухо разносился звук отпираемой где-то двери и еще глуше звучало, когда её запирали. Над головой часто звучали то приближавшиеся, то удалявшиеся шаги; временами казалось, что там проходила целая толпа.

Две или три девочки её возраста пробежали по самому коридору. Увидев Элли, они остановились, с любопытством посмотрели на неё и поспешили дальше, перешептываясь и подавляя хохот. Элли хотелось плакать, – так печально и одиноко чувствовалось ей в неприветливом коридоре.