Он опять обвёл взглядом хоромы своей жены.

– А всё никак не могу привыкнуть к убранству терема Софьюшки, как чужой я здесь, – размышлял, морщась, Иван Васильевич. – Пять лет, как венчан и царствую, а привыкнуть к моде иноземной не в моей мочи пока что. Даст Бог, даст Бог! Зато Софьюшка почёту более мне прибавила среди моих князей, да и иноземных тоже, легче будет собрать всех их в единый кулак.

Навстречу ему выбежала старшая его любимица-дочка Елена. Обхватив своими маленькими ручонками его ноги, обутые в высокие сапоги, она, задрав вверх личико, на котором блуждала счастливая улыбка, возбуждённо лепетала:

– Тату, тату пришёл!

От детского прикосновения, от искренней детской радости на душе стало спокойно и светло. Все заботы, мучившие его до этого, государственные проблемы отлетели прочь.

Иван Васильевич подхватил на руки ребёнка, обнимая и нежно прижимая к груди, прошёл через горницу и сел на скамью, посадив Алёну на одно колено. Младшая Федосья, семеня крепкими ножками, подошла, потянулась к отцу и вскарабкалась на другое колено. Он нежно погладил дочь по мягким, словно из шёлка, волосам.

– Соскучились, птахи мои по тату своему, – говорил он, с нежностью осматривая своих дочерей.

Софья Фоминична сидела на скамье, слегка подурневшая от очередной беременности. Её расплывшееся лицо с коричневатыми от беременности пятнами было освещено улыбкой. Она с тихой радостью наблюдала встречу дочек с отцом. Последнее время этих встреч стало гораздо меньше. Она знала, что навалившиеся государственные дела и проблемы последнего времени укорачивают эти радостные моменты общения мужа с семьёй.

– Ты вовремя, государь. Мы собрались идти в трапезную. Сегодня у нас к обеду перепела и медовый взвар с черносливом, – произнесла Софья Фоминична на ломаном языке.

Ей ещё не удалось освоить этот такой трудный чужой язык.

Она поднялась и тяжёлой переваливающей походкой направилась к двери, жестом приглашая следовать за ней. Подхватив дочерей, Иван Васильевич направился в трапезную. Там уже был накрыт большой дубовый стол с устойчивыми резными толстыми ножками. На белой льняной скатерти разложена была серебряная посуда.

– Рассаживайтесь, мои пташки, на свои жёрдочки, – сказал Иван Васильевич, бережно опуская дочерей на скамью возле накрытого стола. – Я не голоден сей час, но в удовольствии себе не откажу, – произнёс он, усаживаясь рядом с ними. – Днесь уезжаю я, Софья. Пришёл проститься. В поход иду на Новгород.

– Ах! – вскрикнула испуганно Великая княгиня, – уже? – она с тревогой глянула на мужа.

– Не пугайся. Не на рать иду, а с миром. Чаю, долго не задержуся, – говорил он, обгрызая мясо перепела и обтирая руки о рушник. – Не боись! Мать моя будет при тебе.

С нежностью посмотрев на жену и дочек, поднялся.

– Пора, дела государевы ждут. Ну, доченьки – птенчики мои ненаглядные, целуйте своего тату. В поход тату пошёл. Не озоруйте!

Иван Васильевич поцеловал дочерей, подошёл к жене, обнял.

– Всё будет добре. Буду тебе и матери гонцов и вестников часто слать. Даст бог, всё будет добре, – ещё раз повторил он, поцеловал жену и направился к выходу.

Из Москвы удалось выехать только в первом часу пополудни. Ехали неторопливо, дорога была разъезжена. Множество обозов с новым урожаем прошли перед этим, а дожди всё время лили, не унимаясь. Колёса повозок месили грязь, утопая и чавкая в липкой глине. Тоскливо глядел в окно на однообразные размытые дождём пейзажи, проплывающие мимо. Ивана Васильевича теребила память, воспоминания детства одолевали. Сквозь дрёму припомнил отца, юность, первую любовь. Но сегодняшние заботы постепенно оттесняли воспоминания прошлого.