— Джул… — снова напирает, но я не даю загнать себя в угол.

И игнорирую отчетливо проступающие, предупреждающие нотки с его стороны.

— Ты бросил меня, ушёл, даже не попрощавшись. Разве из нас двоих не ты мне задолжал? Скажи… хоть одно проклятое слово было правдой? Или тебе тогда просто стало скучно, и ты захотел поиграться с девчонкой, которую все гнобили? Захотел примерить роль героя, а, как появился шанс на нормальную жизнь, сразу же им воспользовался?

— Твое недоверие оскорбительно, — чеканит в ответ, гневно сузив глаза, — я ни разу тебе не врал. Это просто недопонимание. Давай мы вместе…

Я перебиваю:

— Недопонимание? — желчно усмехаюсь и качаю головой. — Нет, Тео. И я даже могу тебя понять: все дети в приюте, так или иначе, мечтают о родителях. О нормальной жизни, о семье. Ты приглянулся богатым людям, и я не виню за то, что ты согласился. Любой бы так поступил, но ты же… просто трус. Сбежал, не объяснившись. Не попрощавшись. Как крыса с тонущего корабля. И вот за это я тебя ненавижу.

Перед глазами пролетают картины прошлого, и погружаться во всё это равносильно самоубийству, но я с мазохистским усердием продолжаю рассказывать:

— Я не поверила, когда мне сказали, что тебя забрали в новую семью. Я орала, как чокнутая, говорила, что ты бы обязательно со мной попрощался, а потом вдруг вскрылась информация о том, что все давно были вкурсе. Ты на протяжении месяца встречался с новыми родителями, узнавал их, угрожал остальным, требовал, чтобы они молчали. Понравилось водить меня за нос?

Новый поток слёз орошает щеки. Всё правильно: сейчас я выскажусь и наконец-то смогу отпустить то, что терзает уже долгое время.

Тео больше не предпринимает попыток подойти, однако руки стиснуты так крепко, что на запястьях вздуваются вены.

Я проглатываю горечь, скопившуюся в горле, и сипло интересуюсь:

— Знаешь, что со мной сделали, когда я устроила истерику? Заперли на чердаке. Давали только воду с куском хлеба и, конечно, воспитывали, — стоит мужчине услышать последнее слово, как он вздрагивает. Меры воспитания в приюте включали лишь ремень, садовый шланг и розги. — На том чердаке я встретила своё семнадцатилетие.

— Мне жаль.

— Очень на это надеюсь, — червоточина лезет наружу. Хочется дожать. — А давай еще кое-кто расскажу? Я ведь тоже удачливая — приглянулась двум людям, и они захотели меня удочерить. И казалось бы: нет же причин для отказа, да? — бью словами, целенаправленно оставляю ожоги. — Но я отказалась, потому что верила, что ты за мной вернешься. Ну не идиотка ли?

Силы заканчиваются, и я замолкаю, не зная, что добавить. Вопреки ожиданиям, легче не становится. Я вижу на дне его глаз ту же боль, понимаю, что он повержен. С шахматной доски слетают все фигурки, партия проиграна.

А ноющее чувство продолжает давить, срывать с наскоро залатанных душевных ран бинты и резать по новой.

— Ты кто угодно, но только не идиотка. Ты — лучшее, что случалось со мной, ты… прости, что подвёл. Пожалуйста, Джул.

Прикрываю глаза, пытаясь перевести дыхание. Боюсь увидеть в его глазах жалость, но, когда его рука мягко цепляет за запястье и тянет к себе, всё-таки поддаюсь. Снова поднимаю взгляд. На дне плещется не жалость.

Там безграничная боль и тяжесть, которая камнем придавливает его ко мне.

— Я не мог. Приемные родители увезли в Германию, чтобы там я получил образование. В Рим я вернулся только через два года, и с тех пор я постоянно тебя искал. Просто чудо, что именно сегодня ты решила купить обои, — он слабо улыбается и переплетает наши пальцы.

Аромат крепкого мужского парфюма заползает в нос. Мы стоим, не двигаясь, с закрытыми глазами всего несколько минут, и лишь бешеное сердцебиение пронзает тишину. Какая-то сказка, эфемерное волшебство…