– Ну что ты тянешь, как радио? – возмущалась наша преподаватель вокала Анна Михайловна Кривозуб. – Ведь слушатели сейчас нижнюю челюсть вывихнут! Где во всём этом Катя Кирюшкина? Я слышу всего лишь среднестатистический женский вокал, который присутствует в нашей жизни уже, как фон. Под него можно корчевать пни, лепить пельмени и бегать трусцой. Он безлик, а значит пошл! И это не искусство!

Тимур – этот глянцевый красавец – пел, как «радио». Плевать ему было на случайное цыганское счастье, на скрипучие кибитки, на костры и вечную «дорогу длиною в жизнь». Он пел: – «Ми-ми-до-ля-соль-ля-фа-ми-соль…». А надо было: – «Мохнатый шмель, на душистый хмель…».

Девицы хлопали нарочито щедро, показывая, что аплодисменты – вещь лимитированная, и на мою долю их уже не хватит. В красное ведро Тимура Герцони полетели бумажки с изображением российских городов и посыпалась мелочь. Я поняла, что в моё зелёное полетят скомканные салфетки, а вместо аплодисментов меня ждёт долгое издевательское «У-у-у-у…». И побредёт восходящая звезда русского романса Катя Пуаре, как оплёванная – без денег, без славы и уже без чувства собственного достоинства.

И тут меня пробило, как током: – Да ведь такой сценарий был известен заранее! Ну, и гад же этот Герцони. Решил за счёт меня лишний раз пропиариться. – я обозлилась. – Вот же нарцисс поганый! Ладно, я тебе сейчас устрою атмосферу лирики, любви и душевной гармонии! – я выкинула из головы романс «В лунном сиянье…», взяла на своей Джамбе кондовый ля-минор, переключила лицо с одухотворённого на лицо строгого режима и ахнула тюремным сопрано из отцовского плеера:

– Что ты мусор зенки пялишь на мои наколочки?..

Никогда я не была настолько глубоко погружена в образ. Я ничегошеньки не видела перед собой, кроме тюремных нар, а также похожего на бекар кусочка синего неба в крупную клетку и татуировки на левой груди – обнажённая русалка с надписью – «Люби свободу, как русалка воду». Во всяком случае, если бы Анна Михайловна Кривозуб слышала сейчас меня, то осталась бы довольна.

На третьем куплете, растерявшийся поначалу Герцони, вырубил мне и голос, и гитару. Тут же меня накрыло ожидаемое «У-у-у-у!..» вкупе с шариками из смятых салфеток. Я стояла и смотрела в зал. Белые перекошенные лица кривлялись мне из полумрака, и даже Вадим сидел на пне ровно и кидать деньги в зелёное ведро не собирался.

Но вдруг из этого зрительского ада в освящённое пространство перед эстрадой вдвинулся не парень, не мужчина, а натуральный «жиган». Из какого-нибудь бандитского фильма 90-х годов. Это было понятно по одежде, и по той манерности жестов, которой он пользовался. Вечный синий спортивный костюм «Адидас», лакированные чёрные туфли и аккуратная чёрная же кепочка, сидящая на треш-причёске – сзади выбрито, спереди детсадовский чубчик. В правой руке он беспрестанно крутил чётки. «Жиган» небрежно вытащил из кармана горсть смятых денег и бросил их в моё зелёное ведро.

– Чо… алмазно задвинула! – произнёс он каким-то спёртым, по-блатному поющим голосом и оценивающе посмотрел на меня. Взгляд был по-хозяйски уверенным и опасно многообещающим. – Реально расклад ловишь. Не то что вся эта… – он лениво перевёл взгляд на Тимура и презрительно добавил: – Батва!

Тимур вспыхнул. Он весь подался вперёд и, задыхаясь от гнева, сказал: – Тебе отец запретил здесь появляться. Что опять хочешь… – и он прибавил несколько фраз на цыганском языке. «Жиган» быстрее закрутил на пальцах чётки, которые превратились в жужжащий пропеллер и, прищурив глаза, ответил на том же языке чем-то едким и оскорбительным. Причём его речь напоминала русский мат, который сначала проорали в моё зелёное ведро, потом тщательно перемешали там фонемы и, наконец, вытряхнули их на общее прослушивание.