Я снова открыла ящик с орарем. Вынула.

Поднесла к лицу. Ткань всё ещё пахла – дымом, но и чем-то ещё.

Доверчивостью. Молитвами. Теплом рук.

Я приложила ладонь к пятну и прошептала:

– Прости.

Сама себе. За спешку. За перфекционизм. За желание быть “лучше”, вместо того чтобы быть – рядом.

К обеду Вардан снова собирался в храм.

Я подала ему свежий орарь. Он повесил его на плечо и, задержавшись, посмотрел на меня:

– А тот – ты сохранила?

– Конечно.

– Молодец.

– Ты знаешь… – я замялась. – Я, наверное, всё-таки заштопаю угол.

– Только не гладь.

Когда он ушёл, я села на кухне, разложила ткань.

Игла в пальцах скользила легко. Я делала маленькие стежки – не для красоты, а чтобы он знал: его вещи – в моих руках. И это не страшно.

Кот прыгнул на стол, положил лапу на край ораря.

Потом снова посмотрел на меня, как бы говоря:

“Ты растёшь, хозяйка. Раньше ты сжигала – теперь чинишь.”

Я бы не сказала, что с тех пор стала другой.

Я всё ещё глажу с энтузиазмом.

Всё ещё пытаюсь “улучшить” то, что никто не просил улучшать.

Всё ещё хочу быть идеальной.

Но теперь я чаще останавливаюсь.

Спрашиваю себя:

“А это – про заботу? Или про контроль?”

И если это про любовь – иду.

А если про страх – делаю шаг назад.

Иногда это и есть взросление: не гладить, когда не просили.

Теперь этот орарь хранится отдельно.

Иногда я достаю его, когда тяжело.

Когда я уставшая, непричесанная, вся в муке и сомнениях,

я глажу пятно пальцами.

И вспоминаю, что любовь – это не безошибочность.

А способность быть рядом, даже если всё не так.

Иногда я думаю:

А если бы Бог гладил нас, как мы – орарь?

С любовью.

Но строго.

С чаем рядом и котом на окне.

С шуткой, слезой и надеждой, что мы не сгорим, а просто прогреемся.

И станем чуть ровнее.

Если кто-то думает, что самая сложная часть воскресной службы – это долгие молитвы, то этот человек никогда не пересекался с женсоветом при храме. Потому что женщины в храме – это не просто женщины. Это стихия.

Монахи боятся их шёпота за спиной. Дьяконы – их взгляда. А священник знает, что не существует такой проповеди, которая бы могла отвлечь их от обсуждения последней пирушки у тёти Мануш.

– Анаит, ты видела, как Маро сегодня пришла? – шепчет мне тётя Анжел на ухо.

– Вижу. Платок у неё в цветочек.

– А ты заметила, что он ей, ну… не идёт?

– Может, она решила, что сегодня праздник и можно позволить себе смелость?

– Это не смелость, это провокация. – Тётя Анжел поджимает губы. – Я бы даже сказала, покушение на эстетику.

Я молчу. Потому что спорить с тётей Анжел – это как спорить с монастырской печкой. И жарко, и бесполезно.

Но не думайте, что женсовет – это только критика и недовольные вздохи. Нет, это ещё и высокоорганизованная разведка.

Если кот у тёти Мануш вдруг начал подозрительно толстеть – они узнают, кто его подкармливает.

Если кто-то из прихожан приобрёл новую сумку – они вычислят магазин и цену быстрее, чем Google.

И если кто-то рискнул надеть юбку покороче – новости об этом облетят квартал раньше, чем колокольный звон.

И, конечно, есть вечный страх всех мужчин в храме – стать объектом их заботы.

– Вардан джан, ты почему такой бледный? Ты кушал сегодня?

– Кушал, тётя Анжел.

– А суп был? Горячий? С чесноком?

– Нет, просто чай.

– Ну всё, ты погибнешь. Анаит, ты что, мужа не кормишь?

– Я кормила. Он просто чай после супа пил.

– А ты уверена, что чай был не пустой? Может, суп был пустой? Может, ты его мыслями кормила?

После этого Вардан обычно молча уходит в алтарь, а я стою и думаю: быть женой дьякона – это, конечно, подвиг. Но быть женой дьякона в окружении тёти Анжел – это уже путь к святости.