Смотрела на него пару секунд.

И – о, великая женская мысль: “А что, если его чуть-чуть отпарить?..”

Без фанатизма.

Просто – выпрямить залом у шва, чтобы на службе лежал ровно, а не как у охранника в супермаркете.

Я достала утюг.

Развернула гладильную доску – та, как обычно, скрипнула, как старый диакон в коленях.

Положила орарь на мягкое полотенце, чтобы не повредить вышивку.

На лице – сосредоточенность. В душе – тревога.

Помолилась в уме. Установила режим «шёлк».

И начала.

Шшшш… Пых. Тссс.

Что-то запахло.

Не кадило.

Это был запах расплавленного синтетического золота и моей горящей совести.

– Анаит?.. – донеслось из ванной.

– Да, любимый? – (голосом на три октавы выше обычного).

– А что пахнет?

Я резко выдернула вилку из розетки.

Сердце застучало. На губах – соль. На ладонях – паника.

Орарь дымился. Прямо на крестике – пятно. Тёмное, едва заметное, но вечно обидное.

Я почувствовала себя блудным сыном. Только вместо свиней – утюг.

Вместо покаяния – сырой пот и желание сбежать из окна.

– Это… я. Гладила твой орарь.

– Что ты с ним делала?

– Служила. Как могла. С паром.

В этот момент он вышел из ванной.

В полотенце, босой, с каплями воды на ключицах – и взглядом, который колебался между “я люблю тебя” и “я сейчас рыдать”.

Он подошёл к столу.

Посмотрел на орарь. Потом – на меня.

И тихо сказал:

– Ты гладила его с паром?..

– Он тогда ровнее.

– Он тогда не живёт, Анаит. Это как свечу тушить феном.

Мы оба замолчали.

Я хотела сказать что-то вроде: “Это всё утюг!”

Но вместо этого просто села на край кровати и уткнулась в ладони.

– Прости… я хотела как лучше.

– Я знаю, – мягко сказал он. – Это и пугает.

Кот запрыгнул на стол. Понюхал орарь. Мяукнул.

Как будто говорит: “Вот поэтому я ничего не глажу.”

Вардан взял чашки. Налил кофе. Принёс одну мне.

Сели. Пили. Я – в слезах. Он – в молчании. Кот – в ожидании драмы.

– Знаешь, – наконец сказал он, – я мог бы тебя отругать.

– Но не хочешь?

– Не могу.

– Почему?

– Потому что это было очень… ты. Ты же хочешь, чтобы всё было идеально. Даже если надо жечь.

Потом он вытер мою слезу.

Снял с моей головы платок, встряхнул, снова завязал – чуть кривовато, но с любовью.

– В следующий раз, – сказал он, – просто повесь его на плечо. Как есть. Он служит и мятым. Главное – не сожжённым.

Старый орарь я не выбросила.

Я аккуратно сложила его и убрала в ящик рядом с письмами и старым рецептом от бабушки.

Он больше не пойдёт в храм. Но он будет здесь.

Как память.

Как маленький напоминатель:

если вещь была сделана с любовью – она ещё сослужит.

Хотя бы – напоминанием.

Через день я снова наткнулась на этот ящик, когда искала свечи.

Рука сама потянулась, развернула ткань.

Пятно всё ещё было. Чёрное, плотное, как упрёк.

Но рядом с ним я заметила – крохотный стежок. Наверное, бабушка когда-то зашивала край.

Я села на пол, прямо на холодные плитки, и подумала:

сколько мы зашиваем в этой жизни.

Молча.

Тонко.

Без бахвальства.

Просто берём иглу и штопаем – отношения, нервы, веру в себя.

Позже в тот же вечер мы с Варданом раскладывали бельё.

Он держал простыню за один край, я – за другой.

– Помнишь, как ты первый раз сам гладил? – спросила я, вытягивая угол.

Он засмеялся.

– Как можно забыть? Я тогда прогладил себе подрясник вместе с рукавом от пижамы.

– Ты его даже не снял.

– Я думал – быстро.

– И чуть не поджёг кухню.

– Не “почти”. Там реально загорелось полотенце.

Мы смеялись. И смеялись не над ошибками.

А над тем, что жизнь продолжается даже после запаха гари.

Наутро я проснулась раньше обычного.

Тонкий свет только пробирался в окна. Вардан ещё спал.

Кот потянулся, спрыгнул с кровати и сел в дверях, как немой страж.