29 января. Въехали в страну с обилием плодов земных; Екатеринбург проскочили благополучно и едем по линии Тюмень – Омск; станционные лотки завалены гусями, поросятами, бараниной, сыром, сливочным маслом, калачами и белым хлебом; цены очень низкие, и оголодавшие пассажиры жуют целый день.

В Тюмени к нам сел барнаульский городской голова; по его словам, в Сибири идет уже большевистское движение, но не такое резкое и радикальное, как у нас в России. Настроение деревни пестрое: там, где много солдат вернулось с фронта, там большевистское, а где поменьше – там спокойное. Города, за исключением Семипалатинска, Кургана и Ирбита, – махрово-большевистские и в руках приезжих (по-сибирски – «навозных») большевиков самого каторжного типа; с развалом власти много уголовных и каторжных перекрасились в политические мученики и вылезли в крупные политические дамки.

Сейчас в Сибири кипит большая работа по предстоящему переустройству всей сибирской жизни, стиснутой раньше давлением Петрограда и Москвы; перспективы пока самые радужные, особенно в промышленном и торговом отношениях. С довольствием вообще хорошо; хуже в городах. Алтайский край переполнен хлебом, но население не хочет его продавать из ненависти к городам. Сибирь за время войны очень разбогатела, продавая свое сырье.

30 января. Проехали Омск; здесь узнал, что большевики арестовали весь состав Сибирской областной думы и что заключен мир с Германией. Значит, вся сибирская работа пошла насмарку; и здесь государственно настроенные элементы опоздали организацией, не сумели вовремя создать реальную силу и на нее опереться; инертное население их не поддержало, и они рухнули под напором городского большевизма. Всюду то же самое; всюду одни и те же ошибки. Страшно обидно за Сибирь; я очень надеялся, что она станет оплотом против большевизма и что на ней можно организовать спасение всей России, ведь природного большевизма здесь нет.

Мира, собственно говоря, не заключили, а «прекратили состояние войны»; новое международное, очень хитроумное понятие.

Вышли декреты об аннулировании всех займов и о национализации пароходных предприятий.

Коридоры вагонов, опустевшие около Екатеринбурга и Тюмени, опять наполнились солдатами местного сообщения; многие из них жалуются, что деревню заедает самогонка, разводящая небывалое еще пьянство; оттого и хлеба мало, потому что много зерна идет на приготовление самогонки; пуд зерна дает этим путем до ста рублей чистой прибыли; аппаратов же для гонки сколько угодно, так как ими были полны склады разгромленных акцизных управлений, в которых хранились отобранные в прежние времена у населения самогоночные аппараты.

31 января. Едва выскочил, да и выскочил ли еще из очень скверного положения. В Ново-Николаевске при проверке документов какой-то прыщавый товарищ обратил внимание на паспорт моей жены, написанный на имя генерал-лейтенанта, и уже почти перед отправлением снял меня с поезда и отправил в местный совдеп; там заседало несколько прапорщиков и старых солдат под председательством какого-то интеллигентного субъекта докторского или учительского типа. Выслушав доклад взявшего меня товарища, председатель коротко распорядился «снять с поезда и отправить на гауптвахту». Я пытался указывать на свою официальную командировку; заявил, что я еду с чрезвычайно серьезным поручением в Японию и что задерживающие меня рискуют ответить перед Советом народных комиссаров.

На последнее председатель очень резко буркнул, что они очень мало беспокоятся, как отнесется к ним Москва; выручила меня добавочная фраза председателя: «Много вас тут едет со всякими документами; чем вы докажете, что вы тот, за кого себя выдаете?» На мое счастье, в помещении совдепа оказался ехавший на Дальний Восток назначенный туда комиссаром поручик Левицкий, бывший гимназист владивостокской гимназии, знавший меня по отношению к бойскаутским организациям, который и заявил, что знает, что я действительно то лицо, которое означено в имевшихся у меня документах.