4 февраля. Проскочил Иркутск благополучно; там происходил какой-то большевистский съезд и какие-то внутренние осложнения, и мой гардиен-комиссар[39], которому было, очевидно, не до меня, умчался в город. Поезд скоро двинулся дальше, и я, считая себя арестованным при моем вагоне, отправился дальше; хотя надо проскочить еще за Читу, но шансы попасть в руки товарищей в отместку за выпоротых матросов стали много меньше. Только к вечеру догадался, как был неосторожен, продолжая эти дни везти при себе письма и две тетради дневника.

5 февраля. За Иркутском пошли с приличной скоростью; везде тихо и порядок; на платформах благообразные милицейские, в буфетах чисто, столы накрыты скатертями, одним словом, всё по-хорошему, по-старому. Пугали обысками в Чите, где, как говорят, пришедшие с фронта казаки арестовали офицеров и собираются грабить город, чтобы получить обещанные кем-то деньги. Проехали, однако, благополучно; в Чите видны только разбитые окна магазинов и следы уличных погромов. За Читой царство большевизма кончилось, и впервые за четыре дня я вздохнул свободно и почувствовал, какой меч висел надо мной это время; попади я на новониколаевскую гауптвахту, там бы мне и крышка; спасибо, что судьба бросила на мою дорогу этого Левицкого.

6 февраля. Проехали станцию Маньчжурия, новоявленную штаб-квартиру антибольшевистской организации есаула Семенова; на вокзале большой порядок, ходят офицерские патрули; произвели поверку документов и багажа очень вежливо и предупредительно; почувствовал себя опять человеком, а не бесправной пешкой, доступной произволу всякого штыкократа.

Говорят, что большевики начали наступление на передовые части Семенова; когда мы были на станции Даурия, то ее гарнизон садился в вагоны, чтобы отходить к границе.

Положение на станции Маньчжурия обеспечивается китайскими войсками, которые заявили, что никого через границу не пустят; по-видимому, китайцы ведут себя умнее других союзников, показывая большевикам кулаки и зубы, то есть применяя одинаковое с противниками оружие; так было ими сделано несколько недель тому назад при разоружении харбинских большевиков.

С нашего поезда сняли двух матросов с «Андрея Первозванного», причем тут же их избили; хотя вид у них самый углубительный, но это не может оправдать их избиения; нам нельзя опускаться до тех приемов, коими отличается большевистская сволочь; надо сохранить порядочность и законность; можно расстреливать по суду сотни, но нельзя тронуть пальцем ни одного виновного, как бы ни горьки и ужасны были прошлые переживания.

Наружная сторона на станции Маньчжурия мне не особенно понравилась; я вообще большой скептик насчет того, что можно создать что-либо прочное из так называемых офицеров военного времени; обвинять их самих в этом нельзя, так как не они в том виноваты, но считаться с этим приходится. Ротмистр, начальник пропускного пункта, рассказал, что среди местной организации очень развит картеж и выпивка и очень мало внутренней дисциплины.

Надо всю эту молодежь собрать и засадить в самые тяжелые условия службы и работы и настоящей духовной дисциплины; тогда через год из них может получиться нечто надежное и устойчивое; сейчас же эта смесь прапорщиков, юнкеров и кадет своим распущенным (внутренне, по внешности они утрированно, по-юнкерски подтянуты) видом и бьющим в глаза нравственным разгильдяйством очень меня огорчила.

Типы современного молодого офицерства мы видели достаточно на фронте; встретились с ними даже и в нашем поезде, в котором, скрываясь от комиссаров, ехало несколько молодых офицеров, переодетых солдатами; мы их напоили, накормили, прятали их в купе при осмотрах, собрали им несколько сот рублей. Как стало несколько безопаснее, они уже предложили себя в качестве партнеров в карты (игра шла по крупной) и были очень обижены, когда удивленные пассажиры отказались их принять.