В мою судьбу вмешались бывшие в совдепе солдаты и в конце концов решили арестовать меня в поезде и отдать под надзор комиссара Левицкого, а за это время запросить Петроград и решить мою судьбу уже в Иркутске. Председатель долго упирался, настаивал на том, что если бы у меня действительно было важное поручение в Японию, то мои документы были бы за подписью Троцкого и военных комиссаров, и только под давлением членов-солдат, стоявших за необходимость пропустить меня скорее в Японию, сдался на предложенный компромисс. Причину ярости председателя я усматриваю из его интереса, не брат ли я прокурора Красноярского окружного суда; вероятно, с тем у него остались какие-нибудь счеты по старой судимости.

Перед возвращением в поезд долго допытывались, не знаю ли я по Дальнему Востоку какого-то казачьего есаула Семенова.

1 февраля. Везде на станциях уже 14 февраля, так как большевики декретировали переход на новый стиль. Еду под вагонным, так сказать, арестом. Наш поезд медленно ползет в хвосте пачки из пяти эшелонов демобилизованных солдат, которые никого вперед не пускают. Жена спросила одного начальника станции, почему они не пропустят экспресса вперед во время остановки товарищей на продовольственных пунктах, на что тот ей ответил: «Сударыня, разве охота кому умирать раньше времени и насильственной смертью».

Наши опиоторговцы от Вятки в угнетенном состоянии; едущий с нами владивостокский купец Попов рассказывает, что опиоторговля за последнее время получила прочную организацию и имеет целую сеть контор и агентов; наиболее дорогой опиум везется из Персии и Туркестана в Петроград, там заделывается в стенки экспрессных поездов и переезжает в Харбин. Главная агентура состоит из очень нарядных, но также очень развязных дам, умеющих в нужных случаях быть дамами, приятными во всех отношениях, для тех агентов власти, кои могут мешать торговле; зарабатывают они по несколько десятков тысяч рублей в рейс и потому швыряют деньгами вовсю.

2 февраля. Встретил в коридоре соседнего вагона нескольких старых солдат своего бывшего корпуса, едущих с фронта; очень жалуются на то, что по дороге им не было житья от красноармейцев, занимающих большие станции; солдат всячески притесняют, бьют и даже расстреливают. Быстро рассчитываются комиссары с теми, при помощи кулаков и темноты которых они вылезли на верхи российской власти. Цейхгаузы на фронте все поделили, а кто поближе, ушел домой с конями и с повозками.

3 февраля. Попадающиеся по дороге сибирские газеты дают достаточно яркую картину захвата Сибири большевиками; центр большевизма, по-видимому, Иркутск, томские же областнические организации совершенно разгромлены. Местные большевики считают себя автономными и связанными с Петроградом только партийными интересами; мне это очень не улыбается ввиду предстоящего решения моей судьбы в Иркутске.

Был испытуем везущим меня комиссаром Левицким по поводу тех поручений, с которыми я еду в Японию; ответил, что до приезда на место это совершенно исключительный секрет начальника Генерального штаба и не может быть никому сообщен. Узнал, что для комиссаров проезд на Харбин закрыт, так как в районе Читы сидят казаки какого-то есаула Семенова, которые расстреляли попавшегося им в поезде товарища морского комиссара, а его спутникам-матросам всыпали по 150 нагаек и вернули их обратно в Иркутск.

Отпуск выпоротых товарищей обратно не особенно умен, так как они начнут мстить, отчего будут страдать те офицеры, которые с большими опасностями и лишениями пробираются на Дальний Восток, пытаясь там найти убежище от комиссародержавия. На них уже и сейчас идет ожесточенная охота; в эшелонах осматривают руки и всех с белыми нерабочими руками сажают на гауптвахты.