– Отвали от нас, коза драная. Где хотим, там и курим.

Завклубом онемела.

– Вали-вали! – Поддержал гостя Манин.

Около двенадцати, когда при полной луне, заливавшей округу ослепительным светом, все стали расходиться из клуба, к Вовке подошел мой сосед Сашка Тестов, который уже закончил восьмилетку и работал в колхозе, дожидаясь призыва в армию.

Сашка оттолкнул Манина в сторону и ухватил за шиворот Вовку Зайцева.

Вовка был силен, двухпудовку легко выжимал, но Сашка был много сильнее. В деревне не хочешь, да тренируешься. То воду на огород носить, то дрова колоть, то навоз вилами выкидывать, то на сенокосе косой махать…

Сашка хорошенько тряхнул Вовку, свалил на землю и принялся месить его кулаками.

Подбежала завклубом, закричала:

– Саша! Оставь его. Хватит!

Но Сашка не оставлял поверженного короля поселковой шпаны.

– Схватит, так затрясет! – Буркнул он, продолжая тыкать короля лицом в обледеневшую дорогу.

Наконец, он оставил Зайцева, и потрепанный король вместе с Колькой Маниным поспешил убраться.

И вот этот Вовка после эпидемии пропал. Впрочем, интернат скоро забыл про Зайцева. В стенах его зрел бунт.

Главная причина – отвратительная кормежка. Кормили нас на 33 копейки в день. А что можно дать на тридцать три копейки молодому растущему организму? С хрущевских времен досталась нам кукурузная крупа. Ее, видимо, было закуплено столько, что несколько лет она преобладала в нашем меню. С тех пор один только вид кукурузной каши вызывает у меня приступ тошноты.

И однажды, прочитав меню, я оставил на нем свой автограф, написав, что нас кормят дерьмом.

Интернатское начальство тут же начало следствие: кто написал?

Выдергивали в кабинет директора по одному и учиняли допрос.

Только много лет спустя я узнал, кто продал меня.

Из интерната выехала в деревню административная группа проводить родительское собрание. Она уехала на машине, а мы в это время шли домой пешком. Тот, кто продал меня, шел со мной рядом. Он знал, что сейчас в клубе на собрании идет речь о моем возмутительном поведении, но молчал. У него в кармане была четвертинка водки, и он демонстративно по-взрослому пил ее из горлышка, поглядывая искоса на меня.

– Хочешь глонуть? – Спрашивал он меня.

Что-то остановило меня. Что было бы, если бы я пришел еще и с запахом водки?

Тот вечер был для меня черным. Мы пришли в деревню раньше, чем кончилось собрание. Я лег спать и уснул уже, но скоро был разбужен истерическими криками матери и ударами ремня, сыпавшимися на меня.

Не понимая, что происходит, защищаясь, я оттолкнул мать и выскочил на двор. Мать бежала за мной, осыпая ударами.

– Опозорил, на всю деревню, на весь район! Гадина!

Я выскочил на поленницу, с поленницы прыгнул на перевод, прошел по нему и нырнул в сено.

– Паразит! Зачем я тебя родила? Гадина! Выходи, сейчас же! – Кричала мать.

Но я был недосягаем. Сено кололось, но в нем было тепло, запахи трав дурманили, сердце мое успокаивалось постепенно, и скоро я уснул.

…После того собрания прошло немного времени. Как-то вечером в интернате на ужин был молочный суп с макаронами. Человек 150 одновременно сели за столы. Я пододвинул к себе тарелку и прежде, чем начать есть, поболтал ложкой в тарелке. К моему удивлению на поверхность вспыли большие белые червяки.

– Ребята, смотрите! – Закричал я. – Черви.

Соседи мои тоже побулькали ложками в своих тарелках. И у каждого на поверхность всплыли крупные белые червяки. Как цепная реакция покатился шум по столам. В каждой тарелке были эти черви.

В обеденный зал заскочил взволнованный дежурный воспитатель.

– Прекратить ужин, – закричал он. – Сливаем суп в бачки для отходов.