Она проспала сутки, даже в туалет не было позывов. На консультацию с девчонками не пошла. И вот теперь онемела перед экзаменаторами.

– Не понимаю, – повторила ошарашенная Таха. – Ты же из другой истории совсем, этот сюжет тебе не подходит. Вот если б ты рассказала, что тебя остановила заблудившаяся старушка и вы долго с ней обходили квартал за кварталом в поисках нужного дома, и ты опоздала на экзамен…

Таха тряхнула своими локонами – волосы у неё, на зависть, были настолько пышными, что она и зимой часто обходилась без шапки. Таха была красивая – синие глаза, узкие ладони, тонкие запястья… Мара никогда не могла влезть в подругины перчатки.

Они оттолкнулись от парапета и пошли в горку, к оперному. Там, выше, был двухэтажный гастроном с кафетерием, в котором можно согреться.

Нагулялись по сырому городу они с Тахой досыта.

– Вот здесь Петелька с Лёлей и снимают квартиру, – сообщила Таха, когда они добрели в начало Компросса. – Они будут рады.

Завернули с проспекта во двор. Поднялись на третий этаж сталинки. Родная до слёз Петелька уже была дома. Ждали Лёлю. В большой комнате накрывали стол. Лёля привела их одноклассника, курсанта военного училища.

– Ооо, пропажа объявилась! – Шер стиснул Мару в объятьях, приподнял, бережно поставил, покачал из стороны в сторону, удерживая за плечи. Маре было легко и спокойно в этих руках. Шер был старшим в их компании одноклассников, выглядел взрослее своих лет и был основательным, от него веяло надёжностью. Не как от Шанина – одеколоном Айвенго и снобизмом. Спесивого Шанина, восходящую звезду местного хоккея, она постоянно задирала. Опускала, как сказали бы сейчас. Шер наблюдал за их перепалками посмеиваясь, готовый встать на защиту остроязыкой девчонки. Защиты, впрочем, не требовалось. В школе Мара, ещё никем не пуганная, не растерзанная, не сбитая с толку, не опрокинутая во тьму, держала нос высоко. Её любили в их компании, считали немного странной, конечно, но восхищались. Мара была источником и персонажем разных баек – сегодня сказали бы «мемов». Девочка-происшествие, с такой не заскучаешь. Её словечки и фразочки моментально расходились по классу, годы спустя обнаружилось, что девчонки записывали за ней и при случае выдавали за своё.

По дневникам расходились и стихи. Один из них открывался обращением Mon sher, и некоторые решили, что это любовное признание ему – Шеру, Антону. Пока кто-то не заступился и не пояснил, что это просто французское «Друг мой», ну, как в салоне Анны Павловны Шерер – у недавно пройденного Толстого встречается едва не на каждой странице.

О, mon sher, я ждать устала

Нежный взгляд и голос твой.

Для чего же я познала

Горький вкус любви земной?

Когда Маре напомнили эти стихи на встрече выпускников, она даже растерялась. Там было ещё про то, что «от обиды иногда с кем-то она в любовь играла, но любовью – никогда!» Одноклассница, сохранившая целую тетрадь Мариных школьных виршей, до сих пор считала это поэзией.

Кстати, для неё это и было писано – Светуле нравился какой-то мальчик не из класса, и Мара в два счёта набросала это любовное посвящение как бы от неё, от Светки.

Какой вкус у любви, она тогда не знала, что вы!

И сейчас не знала. Но вычитала в каком-то толстом томе, возможно, у Манна, что любовь (новое значение этого слова уже было ей открыто) пахнет как коробка сардин. Как точно! – поразилась Мара.

Такую же беспощадную точность она найдёт у Измайлова, нарисовавшего беспорядок в комнатушке друга: «простыня как бумага из-под селёдки», и эти пять слов предельно наглядно отразят бардак и в помещении, и в личной жизни хозяина комнаты.