Пока собиралась компания, Шер успел осведомиться об этих месяцах, прошедших с выпуска, в которые они не виделись. Главное Мара, конечно, выпустила из рассказа. Но Шер каким-то взрослым чутьём определил: это уже не беззаботная весёлая девчонка, которую они опекали. Надлом в ней был очевиден.

– Кто он? Я его знаю? – тихо спросил Шер.

– Неважно. – Не хватало ещё признаться, что этот «он» был не один. Эту тайну она доверила только Тахе, а Таха ни за что Мару не выдаст. Подружка – кремень.

Мара вспомнила, как в трудовом лагере – день выдался знойный и в поле работали в купальниках – они рухнули в заросли крапивы (оступились случайно, но чтобы сохранить лицо перед мальчиками, сделали вид, что им ништяк, крапива жалила голые спины, а они раскинули руки и ноги, словно подставляя их солнышку на пляже. Мара не помнит, сколько минут они так выдержали – боль, кстати, притупляется. Но мальчишки, последовавшие их примеру, взвизгнули, и даже послышалась табуированная лексика, «Сцка!» – орали прилежные домашние мальчики, посещавшие с ними факультатив по литре).

Сели за стол. Откупорили херес – любимое вино Мары в ту пору. Блюдо отварного картофеля и сложносочинённые салаты – девчонки постарались.

Вечер сгущался. Бобины тихо зашелестели, затем комнату разрезал звенящий саунд Scorpions. Потом ворвались драматичные UFO, Мару пригласили на медляк – Шер нянчил её в крепких руках под не стареющую Беладонну. Среди своих было спокойно. Комната, которую девочки обиходили, дышала уютом. Мир снова стал дружелюбным.

И тут раздался дверной звонок. Гостя впустили. Это – невероятно, да? Мара не ожидала такого подвоха – был вчерашний студент, которого она так поспешно оставила в танцзале.

Шер ощетинился. Но этому Володе (или Вадиму?) было наплевать. Он кивнул Тахе и другим девочкам, которых тоже знал, и вытянул Мару в коридор.

– Мы покурим, – отсёк он всколыхнувшееся собрание.

Они устроились на подоконнике в кухне. Под коленку давил угол неплотно закрывавшейся дверцы «холодильника» – выемки в стене. Володя (или Вадим?) нашёл отвёртку, подтянул петли. Вернулся к сигарете.

– Ты почему такая? – пыхнул Маре в лицо. – Почему свинтила вчера? Думаешь, буду за тобой бегать?

– Ты уже. Уже бегаешь, – Мара смотрела с прищуром, то ли защищаясь от табачного дыма, то ли по злой привычке. («Я смотрю в прицел прищура на с ума сходящий мир». )

Володя (или Вадим?) стянул её с подоконника, развернул спиной, прижал к себе, продев Маре подмышками свои крепкие руки и замкнув их на плоском животе девушки. Коснулся щеки прядями длинных волос. Щёкотки Мара не выносила. Поёжилась. Он запрокинул голову, откидывая волосы с лица. Потом умастил свой подбородок на её макушке, не выпуская девушку. Так будет потом делать Женя. И это станет счастьем.

Но сейчас в ней ничто не отозвалось на ласку. Выжженная пустыня, опрокинутое у колодца жестяное ведро. Пустая змеиная шкурка на пыльной дороге. Так она себя ощущала, Мара. Все те чувства, которых с трепетом ждёт в себе каждая девушка и которым в ней не дали расцвести, были умерщвлены. Единственное, что в ней ещё жило, была ненависть.

Она уже знала, что станет делать. Кружить им головы, обещать взглядом, распалять и срываться в последний, самый опасный момент. Сталкивать друг с другом, ссорить – и исчезать, пользуясь замешательством.

Раз за неё некому было заступиться. Некому было пожалеть. И не надо. Маре уже открылась её женская власть.

Маме никогда ничего нельзя рассказывать. Написав эту фразу, Мара тут же вспомнила Петелькину маму, которой как раз можно было рассказать всё. Почти.