Девочкам вручили по чемодану, Маринка ещё прихватила маминых пирожков – капустные и с повидлом лежали в одном пакете, пакет нечаянно смяли, начинки перемешались, но к концу двух суток дороги остатки домашней снеди показались просто объеденьем! – а Мара взяла с собой тетрадку в 96 листов в редкой белой обложке, ещё дома выведя в ней начальную фразу рассказа.

«Гладь залива перевернулась…»

За время каникул к фразе не прибавилось ничего.

В четырнадцать лет всё заслуживает удивления, всё поглощает внимание подростка, столько всего нужно попробовать, ты ничего не можешь сделать окончательно, ничего не можешь завершить, ходишь с набитым ртом, выжимая из жизни весь насыщенный вкус, как из пластинки чиклиса, который вынимаешь и обмакиваешь в сахарницу, когда этот вкус истощается, и так несколько раз, пока жевательная резинка окончательно не теряет эластичность и не растворяется в кашицу.

Разве до тетрадки?!

Они пересмотрели все фильмы с Гойко Митичем во всех летних кинотеатрах, перезнакомились со всеми сверстниками на пляже, ободрали вдоль всех соседских заборов зелёные жердели с горьковатой молочной косточкой, вследствие чего им обеим пришлось пить марганцовку и уголь, переслушали все новые пластинки у троюродного дядьки Мары (или как там называется эта степень родства?), её ровесника, не пошедшего в девятый.

Дед Валёк учил Мару чеканить, и она привезла родителям две свои работы – луноликую девушку с виноградной лозой вместо локонов и оленёнка. Одна была на меди, другая на латунном листе, и дед обе начистил в нужных местах зелёным бруском пасты ГОИ до блеска.

Ещё Мара нарисовала на большом листе ватмана тушью вихрастую голову Педро Пули, пальмы, небоскребы и кадиллаки: всю третью четверть девочки передавали по классу номер юношеского журнала со знаменитым романом Жоржи Амаду.

Не оттуда ли взялись и этот странный образ «перевернувшейся глади залива», белый песок лагуны и парнишка с разбитым лицом, история которого так и осталась не поведанной миру?

С разбитым лицом. Маре всегда нравились сюжеты с драками; как всякая домашняя девочка, росшая между библиотечных полок и невнятных грёз, она считала, что мальчики должны драться, таково их мальчиковое предназначение. Не обязательно на кулаках, можно и на шпагах, даже предпочтительнее на шпагах, но такие населяли только книжки Крапивина и Дюма, а вот коричневые засохшие ранки на костяшках кулаков она уже видела несколько раз у уличных рыцарей и сочла это романтичным.

Вокруг подрастали самцы, но пока что Мара не чувствовала исходившей от них угрозы.

В то лето у неё был голубой сарафан в мелкий белый горох, отороченный по лифу узкой красной бейкой. Спина с беззащитными детскими лопатками оставалась открытой вся. Когда она наклонилась над питьевым фонтанчиком, Димка Дзугаев что-то такое сказал, она не разобрала, но поняла, что оценка удовлетворительная.

Мальчик был старше (пятнадцать против её неполных четырнадцати) и приезжал на лето из Нальчика. Таких длинных и густых ресниц она больше не видела.

У Димки был кузен Алик, местный. Ядовитый пацан, не упускавший случая съязвить и позадираться. Но если она хотела видеть близко эти опахала смоляных ресниц, нужно было терпеть и Алика рядом. С Маринкой они решили: потерпим. Вдвоём справимся, обе были остроязыкие, «цекавые», качала головой бабушка. Не хуже того Алика.

За что им иногда доставалось.

Однажды какие-то парни, с которыми они затеяли препираться, столкнули их в лиманчик, прямо в одежде, с которой пришлось долго счищать целебную грязь, моментально засыхавшую на сорока шести градусах в том июле. (Сейчас бы Мара носу не высунула из-под кондиционера.)