Она едва успевает вытянуть свой букет из стремительно сужающейся щели между косяком и дверным полотном. Отец впихивает Мару в прихожую.

…Через минуту, нет, меньше, отец вернулся, в подъезде послышался топот сбегающих по ступенькам двух пар молодых ног, завизжала пружина и хлопнула подъездная дверь.

Мать смотрела на черёмуховую охапку.

– Дурманом сладким веяло… Поверила, поверила, а больше ничего… Один раз в год сады цветут… – обволакивала помадным голосом комнату Анна Герман.

Затем тонконогий «Днiпро» выдал шуршание, Чарли Уоттс врезал по тарелкам в своей напористой манере, и Джаггер стал набирать высоту на припеве: «I see the girls walk by dressed in their summer clothes». Мара тоже уже была в летнем штапельном платьице. Затем Роллинги ещё озадаченно помычали, Мик повыкрикивал отрывисто слова; затем потекла хрустальная мелодия «Рубинового Вторника». У отца на бобине всё шло вперемешку: «Песня года» и зарубежные записи.

Вечер был запорот.

– А царевна молодая, втихомолку подрастая, всё росла, росла, росла, поднялась и расцвела, – матери, русачке (или как она сама о себе говорила, словеснику), чтобы за что-нибудь отчитать Мару, годилось всё, и строчки из Пушкина. Целая плеяда русских классиков, поэтов и прозаиков, обличала Мару материным голосом то в одном, то в другом.

Но никогда ей ещё не было так удушливо стыдно, как сейчас, когда мать намекнула, что она развилась слишком, недопустимо рано.

Все Марины одноклассницы с кем-нибудь «ходили». Это могло означать совместное сидение на спинках лавочек у дальнего подъезда, или даже поход в кино, совсем отчаянные, обычно троечницы из рабочих семей, уже позволяли себя целовать. Их родители не делали никакой трагедии из скоротечных подростковых влюблённостей: зачем покупать капли в нос, если насморк проходит за те же семь дней?

Мара, как девочка южных кровей, быстро приобретала во внешности что-то провокативное; может, это заставляло родителей ставить барьеры и заслоны. Но тогда что делали на открытых полках Бунин, Куприн, Алексей Толстой и Мопассан, тревожившие нечто ещё не проснувшееся?

Аккуратненький Витя в чистой рубашке с отложным воротничком, вязаной безрукавке под школьным форменным пиджаком, хоть и с волосами до плеч, но тщательно расчёсанными, твердый хорошист с проскальзывающими пятёрками по профильным предметам и перспективой на поступление в вуз, тем не менее оказался под запретом, как оказался бы любой, менее благополучный, мальчик с района.

Удивительно ли, что, выпорхнув из школы в наконец-то настоящую, как ей казалось, жизнь, Мара совершенно не знала, как обращаться с противоположным полом, и немедленно рухнула в катастрофу.

Витя в школе здоровался с ней кивком издалека, с Серёжей они иногда переговаривались, когда вместе оказывались у Светки. На лице старшеклассника всегда читалось неразрешенное недоумение, но ни он Маре, ни Мара ему так и не задали вопросов о том вечере. Она – что им сказал отец? Он – почему он так сказал?

Черёмуха стояла долго, одуряющий запах наполнял комнату, в вазе ей было тесно, и пару веток Мара поместила в бутылку из-под молока. Гулять по вечерам ей запретили до конца учебного года, а потом отправили на всё лето к бабушке, на море.

В восьмом классе ей нравился уже другой мальчик, а через год Витя выпустился, и она окончательно забыла о нём.

Неудобно было только, когда при гостях вдруг музыка прерывалась вот этим ядовито произнесенным матерью «поднялась и расцвела». Кто-то тогда случайно нажал кнопку «рекорд».

Бабушка разрешила взять с собой Маринку, одноклассницу. Вот только пройдут экзамены за восьмой класс, а билеты на поезд уже лежат в отцовом письменном столе.