Ясно же, что этим позорным делом занималась привлёкшая их внимание женщина.

Но тогда… Тогда… Семилетней Маре страшно было додумать эту мысль. На их половине в манежике спал Марин светлоголовый брат, месяцев десяти от роду, и Мара ещё помнила, что и у мамы был живот и её уже нельзя было обнять с разбегу. Да и у соседей, у Иды во дворе стояла коляска с орущим младенцем, вынесенным на воздух на дневной сон.

Получается… Получается, что… Мама тоже? И Идкина мать? Тёть Лиля пусть. Но её, Мары, светлая, лучезарная мама, читавшая ей в уютные вечера разные замечательные книжки, её мама…

Этого не могло быть! Потрясённая, Мара расплакалась. Теперь ей предстояло жить с этой страшной тайной.

В семье Мары царил полный раздрай в религиозном смысле. С одной стороны – ряды и ряды книжных томов и альбомов по изобразительному искусству, библейские сюжеты и мотивы составляли ткань литературы, картин, рисунков, мраморных изваяний; из репродуктора взывает к Господу Иван Севастьяныч Бах, с винила – госпелз, и Мара знала, что реквием – это заупокойная месса.

Но! Она была звеньевой, подтягивала отстающих (это называлось «взять на буксир», и к Маре на буксир просился один светленький мальчик, он жил через перекрёсток от их дома, дети вместе гоцали по местным улицам, обрывая свисавшие над заборами зелёные жердели – внутри была мягкая ещё, молочной зрелости, сочная косточка), всё время тусовалась в пионерском и комсомольском активе (и с мужем впервые встретилась в заводском комитете комсомола).

Однажды на каникулах у сибирской Мариной бабушки, в чьём доме она только и видела иконы (а ещё в альбоме Третьяковки), и куда летом собирались внуки от шести её детей – представьте, какая толпа! И всё это были рослые светлокожие, в основном синеглазые, ребятишки, одна Мара закопчёная. Так вот, однажды, когда за длинным столом под навесом бабушка Евфимия раскладывала в миски только что откинутый домашний творог крупными хлопьями и поливала его подавленной с сахаром малинкой (малинник был за баней, там же колодец с ледяной водой, ломившей зубы, которую дети пили из алюминиевой кружки, прицепленной рядом; нигде больше Мара не пила такой вкусной воды, пропахшей, ей казалось, листвой малинового куста). Увидев, что публики достаточно, Мара торжественно начала, только что на табуреточку не встала. Рассказ был из какой-то книжки, про то, как пионер прокрался в алтарь и увидел, что с обратной стороны иконостаса есть краник и шланг, подведённый к «мироточивой» иконе. Пламенный пересказ Мара закончить не успела, потому что кто-то из дядьёв послал ей в лоб деревянной ложкой. Мара увидела покрасневшее лицо мамы и огорчённое, недоумённое бабушкино.

А ведь Мара, засыпая, любовалась ею, стоявшей на коленях в белой сорочке и убравшей свои цвета спелой ржи волосы под платок. Из правого угла под потолком, из-за отодвинутого на время молитвы рушника, выглядывал со старой тёмной иконы лик Христа, с печальными глазами; Мара боялась встретиться с Ним взглядом, ведь за ней водилось много проказ – в отцовской семье она была первой и очень долго оставалась единственной внучкой и была божком той семьи и всех двоюродных, троюродных даже бабушек и дедов – осколков многодетного клана.

Ещё Мара любила смотреть, как бабушка Евфимия расчёсывает гребнем свои ниже пояса волосы, перекинув через плечо волну этого червонного золота.

Девочке от сибирской родни не досталось ни роста, ни сильного волоса, ни почтительности, ни богобоязненности, ни привычки к сельскому труду, хотя она с удовольствием возилась в огороде -обрывала сладкий горох с грядок и мастерила букетики из фиолетовых с огненной сердцевинкой соцветий картофеля.