Как-то налаживалась жизнь. Возвращались с фронта мужчины. Пришёл после госпиталя и дядька Полины, дядя Павлуша, морской офицер, командир тральщика, молодой капитан-лейтенант с орденом Красной Звезды и орденом Отечественной войны двух степеней. А другой её дядька, по прозвищу «Цыган», пропал без вести. Семья много лет искала его, но безуспешно. Кто-то говорил (уже появилась на свет Мара и даже доросла подслушивать взрослые разговоры застолий), будто Ваську-цыгана видели в Америке, но в это слабо верилось. Скорее, косточки этого лихого парня, дружившего с одним из братьев Коккинаки (в родном городе Мары не было нужды объяснять, кто это такие, бронзовые бюсты прославленных лётчиков стояли в центральной аллее) истлели в горах, где укрывались и откуда совершали свои рейды партизаны.

Не прояснённая судьба «цыгана» сильно мешала его дочери, но всё же Лилюхе удалось пробить гэбэшные препоны и выучиться. И даже стать доктором технических наук и самой писать учебники.

Что же до Мариной бабушки, двоюродной Лилюхиной сестры, – она так и осталась с неоконченным средним, работала то проводницей (но вскоре её сняли с рейсов – открылась тяжёлая гипертония), то буфетчицей в ОРСе, то киоскером в ближней к дому «Союзпечати», в очередь с бабушкой Идочки, благодаря чему у Мары с Идкой всегда были самые красивые почтовые марки, собираемые хаотично, без разбору, и значки с Волком из «Ну погоди!».

Но когда Полина, Поля по-домашнему, надевала пошитый золовкой костюм, по тогдашней моде, с твёрдыми подплечиками, прямой юбкой, надевала туфельки Мэри Джейн (с ремешками поверх её умопомрачительных щиколоток), водружала на свои неукротимые кудри шляпку с вуалеткой, застёгивала на тонком запястье золотые часики с дутым браслетом, она выглядела как жена партийного начальника средней руки.

Они с Идкой сидели на бабушкиной половине на застеклённой во всю торцевую стену веранде, откуда открывался обзор на начало улицы и «большой» дом – ЖАКТовскую двухэтажку. Девочки обмакивали в блюдце с водой переводные картинки, прикладывали к альбомному листу и осторожно водили пальчиком, пока изображение не оставалось на бумаге, освободившись от клейкой рубашки. Ну «осторожно» это скорее про Иду. Под Мариным напором картинка надрывалась по контуру и расползалась.

Когда Мара выросла, у неё не оставалось ни одной целой молнии на сумочках; Женя сокрушённо вздыхал, дивясь неловкости и дурной силушке своей странной подруги, садился на корточки и подтягивал обезглавленную «собачку» на замках сапожек, сама Мара обычно поддевала замок отвёрткой, а муж вообще не парился – вставлял на место язычка большую канцелярскую скрепку или вообще покупал новые сапоги.

Вдруг что-то отвлекло подружек: во двор двухэтажки заходила молодая женщина, придерживая снизу руками выступавший далеко вперёд живот.

– Беременная! – вскрикнула Ида и покраснела.

Слово было очень неприличным. Ругательным. При взрослых его произносить нельзя – пояснила Ида.

– Почему? – растерялась Мара.

– Ну как ты не понимаешь? – Ида склонилась к уху подружки и горячо зашептала: – Она же «гибалась».

Мара любила поразмышлять о словах, неожиданно для себя открывая родственные связи между ними, угадывать, из какой они страны, какого роду-племени. Вот, например, «зеркало» и «созерцание» – это строгий, преисполненный важности, молодой инженер и его уютная, раздавшаяся в боках от домашних пирогов тётушка, правда же? Но она никак не могла взять толк, откуда растёт произнесённое Идой словцо – нужно гнуться, как ветка, что ли? Они обе не представляли, какое действие стоит за этим грязным словом, знали лишь, что это всегда делают с мужчиной и что это ужасно стыдно.