– Эй, куда ты? – кричу я ей вслед. – Ребенка забери с собой, раз уж надумала оставить меня в покое.

– Ребенка, – произносит она с расстановкой, – ты, насколько я слышала, не выставлял за дверь, только меня и пса. Вот мы и пойдем... Будь здоров.

– Ты, полоумная, – кричу я в крайнем раздражении, – о таком мы не договаривались. Это твой ребенок, вот и забирай его с собой.

Она между тем усаживается на верхнюю ступеньку лестницы, и мохнатый монстр присаживается рядом, глядя на меня осуждающими глазами. Вот же черт, пес да с осуждающими глазами – вот это я явно загнул от усталости... Из-за стресса, связанного с этой девицей, я целую неделю хожу сам не свой, да и долгое воздержание, верно, сказывается.

– Чего ты тут расселась? – спрашиваю я. – Хочешь до белого каления меня довести? Продолжай в том же духе, у тебя это неплохо получается.

В этот момент из соседней квартиры выходит фрау Трёстер, моя давняя, горячая «поклонница», старая су... кашолка, вечно жалующаяся на шум по ночам.

– Держать животных в доме воспрещается правилами, герр Рупперт, – заявляет она без слова приветствия. – Я сообщу в управление при необходимости, так и знайте.

– А не пошла бы ты в... – кидаю я в сторону мерзкой старушонки, и та исчезает за дверь так стремительно, словно ее и не бывало. – Как же вы все меня достали, – шиплю на последнем издыхании, а потом захлопываю дверь, иду на кухню и залпом допиваю початую бутылку водки. Алкоголь расплавленным потоком горячей лавы проходит по пищеводу и оседает в желудке... Что-то похожее на эйфорию заполняет меня ровно на секунду, а потом ребенок на диване начинает недовольно попискивать, и я рычу в голос, словно раненое животное.

За что мне все это?

Чем я так прогневил небеса?

Никогда не делал ничего плохого, разве что жил в свое удовольствие, стараясь не особо обременять себя мыслями о других людях... Но разве же за такое наказывают? Особенно столь изощренным способом.

Писклявый комок продолжает подавать голос.

– Ну чего тебе опять надо? – спрашиваю я, хватаясь за голову. – Я и так скормил тебе целую бутылочку этой молочной бурды, которую твоя мамаша сцеживает из своего вымени. Уймись уже, черт в... – замолкаю, смутившись под детским взглядом. Таким внимательным и открытым… – Блин, ну чего ты ревешь? Хватит уже. – Луплю кулаком по дивану, и девчонка заходится в еще более отчаянном плаче. – Зажимаю уши ладонями, в три больших шага пересекая пространство квартиры, и рывком распахиваю входную дверь.

– Уйми уже своего младенца! – кричу спокойно сидящей на лестнице горе-мамаше. – Почему она снова орет?

– Это ты орешь, – парирует она с невозмутимостью сфинкса, – а Ангелике пора менять памперс. Можешь заняться этим, раз уж нам с Лэсси нельзя входить в квартиру.

Ребенок кричит все громче, а старуха Трёстер, верно, подслушивает за дверью.

– Иди уже в дом, – цежу сквозь стиснутые зубы.

– А собака? – спрашивает она.

– И чертова собака пусть тоже заходит.

– Спасибо. – Девица подхватывается на ноги, порывается в мою сторону и на секунду, но я ощущаю ее губы на своей щеке. Горячие, скользнувшие чирком губы своей безумной оккупантши... Даже прошлый, насильно вырванный поцелуй в губы не был таким... приятным. Боже, это полная лажа, пора сматывать удочки из этого сумасшедшего дома!

Что я и делаю тремя минутами позже, подхватив свои вещи и захлопывая за собой дверь.

Коллега по джаз-бэнду весь вечер подкалывает меня насчет унылого вида и черных кругов под глазами, интересуется, как зовут ту красотку, что довела меня до подобного состояния, и я едва сдерживаюсь, чтобы не заехать ему по физиономии.