– Видно, что ты не охотник. У сохатого большие рога – первый признак мужественности.

– И неизбежная деталь экстерьера любого супруга, – добавил Марин.

– Да? А я-то думал, что символ мужества выглядит иначе, – проговорил Алекс.

Все расхохотались, ибо были уже навеселе.

– Так, значит, все в сборе. И я от эскулапов убежал! – сказал Марин. – И Аркаша от жены, хотя и зря. И Лев. И Митя. И Рибопьер. Вот Костуя, жалко, нет…

После этих слов в дверь вошел Воронцов. Все аж ахнули.

– Ты же за морем был?! – воскликнул Алекс, глядя на румяное лицо друга и немного потерянный взгляд. – И сестру замуж выдаёшь?

– Лондон разрушили? – подал голос Арсеньев.

– Тише, – проговорил тот, которого все здесь звали Костуем, – Кэтти пока девица. И не выходит замуж.

– Это ещё почему? – удивился Нарышкин. – Разрешение же дали.

– Если вкратце – я уговорил отца подождать с браком. – Майк, казалось, не желал много болтать на эту тему.

– А сестра как? – полюбопытствовал Алекс.

– Кэтти сама меня упросила. И, тем более, у неё опять кровь горлом идет – хороша невеста, – краем рта усмехнулся Воронцов.

– Боже мой… Так кузина помирает? – помрачнел Лев.

– Если бы помирала, меня бы здесь не было, – объявил граф. Потом он устремился в объятья друзей.

– Так ты спас её от постылого венца? – прошептал ему на ухо Бенкендорф.

Майк молча кивнул и отвечал:

– Только без подробностей, ладно? И, тем более, не спас. Просто задержал дела.

Сели опять пить и закусывать. «Асти» лилось рекой, еда была вкусной и сочной – пальчики оближешь, все гремели приборами и звенели стаканами, болтая одновременно и сразу. Марин рассказывал, как его всего распотрошили доктора, но второй пули, угодившей в грудь, не нашли, Алекс морщился и просил сменить тему, например, поговорить о поэзии, на что Марин жаловался, что «Дела его весьма плохи/Не сочиняются стихи», и, видно, угодившая в его «голову садовую» картечь отбила ту часть мозга, которая отвечала за написание лирики. Рибопьер, изящный юноша, служил музыкальным сопровождением по собственному почину, и Аркадий пересказывал по десятому кругу охотничьи байки, в пылу случайно погнув два ножа и вилку.

– У меня и так мало посуды, Бижу! – взмолился Серж, увидев, что осталось от приборов. – Скоро, как дикарь, руками буду есть!

– Так ближе к природе, – отозвался Арсеньев.

– Ближе ли, далече ли, но прямо мистика какая-то – недавно у меня были ложки, вилки и всё такое, а тут нечем есть, приносит мой слуга одну сиротливую ложку и говорит: «Всё, барин, кончилась у нас посуда, надо новую покупать».

– Да твой слуга на базар носит, Петрарк, а ты на мистику всё списываешь, – улыбнулся Воронцов. – Нет, поэтом ты был, поэтом и помрешь, и никакие раны тебя не исправят.

– Воруют, да, – констатировал Алекс. – Но что толку в этих вилках? Их кто-то покупает?

– Я бы выставил на продажу вилки, погнутые нашим Бижу! – воскликнул Лёвенштерн, поддавшись общему веселью. – Это реликвия.

– Сокровище, да, – откликнулся Воронцов, и все вновь расхохотались.

Потом слово взял Алекс. Он рассказал, как они с Воронцовым брали Гамельн, и Георг фон дер Бригген, вовремя вспомнивший легенду, помог разработать стратегический план.

– Штабная голова, – одобряюще произнес Суворов.

– Вон штабная голова, – Алекс, к удивлению Лёвенштерна, откуда-то уже знал о назначении его. Верно, сестра доложила.

– Почему штабная? – спросил Воронцов, разрезая жаркое.

– О! – Алекс поднял вверх указательный палец. – Он нынче вращается в высших сферах стратегии и тактики. Иными словами, ходит в адъютантах у моего зятя.

– Ммм? – удивленно пробормотал его друг с набитым ртом.