Где-то вдали она слышала звуки – крики, шаги, чей-то голос, полный паники, – но всё это звучало будто через стекло, как из далёкой комнаты, дверь которой была плотно закрыта. Мир стал мягче, приглушённей, словно кто-то убавил громкость и цвета, оставив только этот кусочек неба над ней.

Она хотела поднять руку, чтобы заслонить глаза от слепящего света, но конечности не подчинялись ей. Вместо этого она лежала неподвижно, ощущая, как что-то тёплое и вязкое струится по её коже. Она знала, что это кровь, но мысль об этом казалась далёкой и неважной.

Хлоя смотрела на небо и вдруг поняла, что ей осталось совсем немного. Не минуты, не часы – мгновения. Эта мысль была странной, почти сюрреалистичной. Она ожидала, что её охватит страх, паника, отчаяние, но вместо этого она почувствовала какую-то странную ясность, будто туман, который всегда слегка застил её сознание, внезапно рассеялся.

«Так вот как это выглядит», – подумала она, глядя в бесконечную синеву. Её мысли метались беспорядочно, хватаясь за образы, как корабль в шторм пытается ухватиться за мельчайший проблеск суши. Мамино лицо, склонённое над тортом, папин смех, звук ножа, режущего панкейки. Аманда, машущая ей рукой через дорогу. Список желаний, который она оставила под подушкой, скомканный и спрятанный, как тайна, которая теперь так и останется неразгаданной.

Она вспомнила, как задувала свечи этим утром, как на миг зажмурилась, представив, что все десять её желаний сбываются. И сейчас, лёжа здесь, в этой абсурдной тишине, она вдруг поняла, что её желания никогда не были о будущем. Все они были о настоящем: любить, быть любимой, смеяться, путешествовать, чувствовать себя живой.

«Я жила,» – подумала она. Это осознание наполнило её странной, мягкой радостью, как тёплый свет раннего утра, когда день ещё не начался, но всё кажется возможным.

Небо медленно становилось всё ярче, краски смешивались в её сознании, а вокруг неё словно разливался какой-то всёобъемлющий покой. Она хотела ещё раз увидеть мамино лицо, услышать папин смех, почувствовать запах свежих панкейков, но знала, что это больше невозможно. И всё же, вместо того чтобы бороться, она просто закрыла глаза.

Небо оставалось с ней до самого конца.

Хлоя сидела на полу своей комнаты, окружённая лёгким беспорядком: на кровати лежала открытая книга, на столе поблёскивала забытая чашка с остывшим чаем. У её ног лежал старый фотоальбом с потрёпанными уголками, хранивший в себе целую жизнь, собранную в жёлтые, слегка выцветшие кадры. Она переворачивала страницы медленно, словно боялась случайно разрушить что-то хрупкое, какую-то неуловимую нить, связывавшую её с прошлым.

На одной из фотографий маленькая девочка с густыми светлыми локонами, в платье с лентами, сидела за игрушечным фортепиано. Её пальцы, нелепо растопыренные, касались ярко-розовых клавиш, а на лице была написана самая настоящая серьёзность. На заднем плане мама хлопала в ладоши, а папа смеялся, склонившись к ней с подносом мороженого.

Хлоя тихо усмехнулась. Этот момент, запечатлённый на старой фотографии, словно вернул её назад, в тот летний день, наполненный запахом скошенной травы и звуком ветра, гудящего в высоких деревьях их сада.

Она всегда любила это старое фортепиано в доме бабушки. Настоящий инструмент стоял в углу гостиной, немного пыльный, с потёртыми клавишами и одной застрявшей педалью. Бабушка всегда говорила, что у пианино есть душа, и что тот, кто к нему прикоснётся, почувствует её.

– Музыка, моя дорогая, – шептала она, сидя рядом с Хлоей на старом кожаном диване, – это голос сердца. Когда слова заканчиваются, музыка говорит за нас.