Трудно описывать приятные походные события. Ещё труднее, правда, отсидки: там вообще не удается вспомнить ничего путного, что могло бы хоть как-то оживить повествование. Легко даются всякие неприятности и беды: стремительный водоворот событий накрепко приковывает внимание и не дает расслабиться вплоть до счастливого разрешения ситуации. Или до несчастного.

Но здесь не тот случай. Всего по две фотографии сделали мы с Маленьким на этом замечательном биваке, а сколько приятного осталось в душе и в памяти!

Костровой тросик плотно увешан всем, что только поддается сушке. Над самыми котлами – разнокалиберные носки, на флангах – х/б22Алексея Владимировича и вечно мокрые джинсы Белобрысого Кошмара.

Большие и Марабу старательно тянут к огню руки с надетыми на кисти носками. Взгляд Лёши на его беленький носочек вполне философский. Карта не лошадь, к утру повезет. Носок не море, глядишь, и высохнет. Сидит Алексей по-турецки, из-под коленки выглядывает подошва резинового сапога. Большой – стоик. Я бы не вынес топать весь день в испанском ботинке. Это ж надо было видеть его большой палец на ноге, синий, размятый в мотлах, изуродованный. А ведь шел. Ботинки, виновники травмы, валяются поодаль с вколоченными внутрь деревянными клиньями. Чтоб хоть немного раздать их.

Андрей исступленно жмурится. Дым от сухих лиственничных дров почти прозрачный, а разъедает глаза не хуже любого другого. Его носочек растянут обеими руками на добрый метр, но Светлана Юрьевна не постеснялась просунуть свою руку ближе к костру. Может, Марабу этого и не видит – много увидишь с закрытыми глазами?

Вокруг костра лежат раструбами к пламени разные тапочки. Надежда греет: вдруг да подсохнут, потеряют с полкило веса. Известно ведь, что килограмм на ногах, как раз полкило на каждую, эквивалентен по затратам сил пяти килограммам в рюкзаке. Чуть в стороне аккуратно сложены равновеликие чурочки – забота Маленького. Он уже вошел во вкус и сейчас пластает сушняк где-то далеко, звук топора еле доносится. Котлы висят и греются к помывке контингента. Мыться желают все, кроме меня. Следовательно, я один не являюсь врагом самому себе. Правда, прочие считают как раз наоборот.

На склонах гор туманно, но скоро проклюнется солнышко, и все облака ненадолго канут, кроме тех, что упокоились во впадине Сывьинского перевала. Мы с Андреем ходили вверх по течению ручья поглядеть вперед. Убедились, что действительно встали в пяти минутах хода от границы леса, но на перевале не разглядели ничего, кроме мрачной черной тучи. Контраст клубящейся бездны с всплесками солнца на веселом ручейке столь разителен, что даже при взгляде на фотографию хочется смотреть только на воду и ближние кустики, но – не дай Бог! – не вперед и вверх. Взор натыкается на темную неопределенность и испуганно спешит вернуться к милым пейзажам на переднем плане. Даже поздно вечером, когда Борисович специально выбежал на границу леса, чтобы отснять подсвеченные закатом горы, над перевалом всё ещё громоздилась высокая меднолобая куча.

Мылись со вкусом. Погода располагала: ветер стих, а температура поднялась до плюс тринадцати. Девушкам выдали по два котла кипятка каждой, и они вернулись от ручья намытые-намытые, как только сороки не утащили. Большой всё прикалывался над Маленькой, не потереть ли ей спинку, а та до мытья отмалчивалась, а потом огрызнулась: мол, я ждала-ждала, что ж не пришел потереть-то? Мужикам перепало по одному котлу, а Алексею Борисычу ещё и ковшик ледяной воды на сухую, нагретую солнцем спину от Алексея Владимирыча. Последний поспешил слинять. Маленький затаил месть, но, когда он подкрался с полной бутылкой холода, а я с камерой засел в кустах, готовый поймать неистовый вопль обиженного Бегемота, ничего не вышло. Большой уже успел окунуться, и поливание не принесло ожидаемых результатов. Лёша даже громче протестовал, когда я снимал его при мойке мест потаенных. Конечно, так, чтобы ничего нецензурного в кадр не пробралось, но он-то этого не ведал и голосил на славу.