Это уже стало походить на вербовку в шпионы. Но старичок говорил настолько убедительно, что Анфисе захотелось ему поверить. По крайней мере, отказать как можно любезнее.

– Платон Альбертович, мне кажется, вам нужен совсем другой человек. Я слишком непутевая, чтобы выполнять ответственные и, как вы говорите, судьбоносные поручения. Господи, да я даже до магазина не могу дойти без приключений!

– Вот именно поэтому я и предлагаю вам эту работу.

Он поднялся со скамейки, нахлобучил на макушке шапку с помпоном, отчего вновь стал похожим на подтянутого советского пенсионера. Уже уходя, он обернулся, посмотрел на Анфису немигающим взглядом и задумчиво произнес:

– По большому счету, всё, что тебе нужно сделать, – это в очередной раз оправдать свою фамилию.

После его ухода Анфиса еще долго разглядывала визитку, выполненную на плотном матовом картоне. Единорог уже не виделся ей таким аляповатым и неуклюжим, подкова в букве «Ф» казалось довольно милой по своей наивности. Она даже представила, с каким старанием начинающий дизайнер вырисовывал кудри на гриве коня под светом настольной лампы. Она постучала по визитке пальцами, будто проверяя на прочность, и спрятала ее в нагрудном кармане блузки.

Свернув за угол, Платон Альбертович замедлил бег, потоптался на месте, посмотрел на наручные часы. Затем достал из кармана трико телефон и нажал на последний вызов.

– Приветствую с того света!.. Да нет, всё в порядке. Спешу сообщить, кандидат прошел проверку на все сто процентов. Она нам идеально подходит… Согласится, уверяю вас. Она слишком похожа на своего отца.

Добро и зло идет рука с рукою,

Но силой вы одарены такою.

Той силою, которая могла

Всю разницу понять добра и зла:

И эта сила разумом зовется.

(Д. Алигьери, «Божественная комедия», «Чистилище», песня 16)

Анфиса хотела проснуться от солнца на своей щеке. Она нарочно не задергивала шторы, оставила окно приоткрытым и перевела мобильник на беззвучный режим. Вчера у нее начался отпуск – неопределенной продолжительности и за свой счет. Отпуск в разгар мая. Наконец-то она сможет просто выйти на улицу и наслаждаться цветущими деревьями, чувствуя себя японским старцем в вишневом саду.

Но роль будильника в это утро с триумфом исполнила соседка-одесситка из первой комнаты. Из кухни – даром, что до нее пятнадцать метров по коридору – раздался грохот чугунных сковородок. Вот хлопнула дверца шкафа. Крепкое словцо грудным басом. Снова грохот. Затем раскатистое: «Да сколько можно! Кто опять жарил картошку на моей сковородке?! Мне что, в банковскую ячейку ее прятать! Да твою ж мать!». Опять грохот. Потом – как будто кто-то заработал ножовкой: железная лопатка скребет по закопченному дну сковороды, сдирая шкварки. Еще и еще.

После короткой паузы зашумел кран. Затем вступили ударные. Бум-бум-хлоп. Бум-бум-хлоп. Бум-бум-хлоп. Это семилетний сын Шумаковых опять заболел и не пошел в школу. А еще у них сломался телевизор. Зато у мальчика есть мяч. И, видимо, с чувством ритма все в порядке. Методичные удары мяча о стенку не заглушала даже подушка на голове. Звук спускаемой воды в унитазе и пронзительный кашель развеяли последние надежды Анфисы выспаться этим утром.

Она нащупала на прикроватной тумбочке мобильник: девять тридцать две. Одним глазом посмотрела в окно у изголовья. Петербургская погода снова обманула синоптиков. Никакого намека на обещанное ясное небо. Сплошное дымчатое полотно и крапинки воды на стекле. Через приоткрытую створку окна посвистывал ветер.

– Господи ты боже мой, – вздохнула Анфиса.

Она села на краю кровати, обула плюшевые тапки и посмотрела вниз. Ей пытались улыбаться два Чебурашки, которым вставили в рот босые ноги.