Марк, которого, видимо, напрягало то, что старик так пристально смотрит ему в глаза, отвел взгляд в сторону. Потом снова посмотрел на Генриха и помахал рукой перед его носом.

– Что с тобой?

– Марк, чего тебе надо? – старый воришка, почувствовал острые шипы паранойи, воткнувшиеся в желудок. «Вздумал меня обокрасть, урод! Знаешь о подвеске?! Как же ты про нее пронюхал, ублюдок?!» – неприятные мысли вихрились в голове Генрихе. Его лицо скривилось в жуткой гримасе оскала.

– Ничего, просто решил попить пивка с соседом.

– С чего бы это вдруг?!

– Ладно-ладно, я понял, ты сегодня не в духе! Ок, я тогда пойду…

Мужчина неуверенно поднялся из-за стола, поглядывая на все еще скалящегося старикана, который пристально следил за всеми движениями соседа.

– Спасибо за пиво, Генри… х… Генрих… Я пойду…

– Вали!

Старик еще с минуту наблюдал за удаляющимся Марком, потом поднялся и вошел в трейлер. Тут же развернулся, молниеносным движением закрыл дверь и, как человек, за которым гонятся, принялся трясущимися руками закрывать все четыре замка. Потом схватил ружье, быстрыми шагами дошел до кровати и уселся туда, вжавшись как можно глубже, в надежде найти защиту от страха, что подбирался к нему со всех сторон.

7

Полиция уехала вместе с коронером, забравшим тело миссис Эвелин, около шести часов вечера, вынуждая старый дом упиваться своим горем в одиночестве. Как только машины, больше не мигающие своими яркими проблесковыми маячками, выехали за ворота, здание, казалось, как-то осунулось, погружаясь в пучины пустоты. Складывалось впечатление, что оно хотело казаться маленьким, незаметным и безжизненным, как и его хозяйка. Дом, стараясь спрятаться за широкими, сейчас, в отсутствие ветра, практически бездвижными кронами деревьев, испуганно, как загнанный зверь, озирал округу своими почерневшими пустыми глазами-окнами. Его было жалко. Даже прохожие, которые прогуливались этим теплым летним вечером по алее, что шла за воротами подъездной дорожки, останавливались, или, по крайней мере, замедляли шаг, чтобы посмотреть на несчастное темное здание и сочувственно покачать головой, как будто они понимали всю грусть этого места.

Но, хоть дом миссис Эвелин этим вечером и был очень тихим и темным, он все же не был безжизненным в полном смысле этого слова.

На кухне под неярким светом одинокой лампочки сидели четверо. В распахнутые окна, стремясь хоть и к слабому, но, все же столь манящему свету, влетала мошкара, надоедливо жужжа. Но никто из присутствующих не обращал на нее внимания. На столе стоял уже давным-давно остывший обед, который так старательно готовила Эдна днем. Но никому не хотелось есть. Все мысли присутствующих были заняты чем-то другим. Они витали в своих воспоминаниях, они корили себя за свои ошибки, злились на весь мир за его ошибки, терялись в бессмысленной пустоте.

– Я позвонил миссис Джозелин, – пробормотал Алистер. – Она сказала, что вылетит на ближайшем рейсе и, возможно, завтра с утра уже будет здесь. Так что, надо будет встретить ее в аэропорту.

Томас, который лежал на своих руках на столе и смотрел сквозь хрустальный бокал на Эдну, поднял глаза на мистера Адамса, отчего стал похож на грустную преданную собаку, и тихо пробормотал:

– Я съезжу.

Доктор Метьюс, пожилой, но все еще статный мужчина, с копной седых волос и небольшими усиками, усмехнулся и с нежностью произнес:

– Я помню, как миссис Эвелин купила ту картину с подсолнухами, что сейчас висит в гостевой, а малышка Джози, разрисовала ее цветными карандашами. А потом проглотила ластик. Миссис Эвелин тогда так перепугалась за дочку, что абсолютно не обратила внимание на картину… Потом ее перевесили в детскую.