Начав работать в механическом цеху, я вскоре понял, что наши станочники – уникальные люди. Да, они все пили, но это были профессионалы высочайшего уровня, очень гордые и очень умные. У них были интересные суждения. Имелась рабочая гордость. Они не могли сделать работу плохо. Приходили работать на фабрику еще мальчиками, в тяжелейших условиях познавали, что такое труд, что такое качество. Что было еще характерно для этих людей – неверие в позитивные перемены. Они привыкли жить в крайне неблагоприятной среде и считали, что это нормально. Потому и получение новых станков стало для них просто чудом. Так или иначе, у нас появился новейший расточной станок, уникальное оборудование. И рабочие его берегли.

Вспоминается еще такой эпизод, который позволил мне завоевать дополнительный авторитет среди рабочих. С первых своих дней в цеху я обратил внимание, что рабочие ходят в чем попало. Оказалось, что работникам механического цеха по инструкции не положена спецодежда. Вот они и ходили в каких-то обносках. Я был молод и полон надежд. Вырос в благополучной семье, естественно, мало сталкивался с действительностью, был достаточно наивным. А потому считал, что все должно решаться в соответствии со здравым смыслом. Узнав, что решение зависит от заместителя директора по коммерческой части, пошел к нему на прием. Его звали Гарник Кегамович Азизян. Это был уже довольно пожилой человек, очень интеллигентный, с интересной судьбой. Раньше он работал в Министерстве пищевой промышленности СССР, был заместителем начальника Главснаба. Он даже был близок к Микояну[7] в то время, когда Анастас Иванович являлся министром пищевой промышленности СССР. При Хрущеве началась кампания за чистоту партийных рядов. Объявлялось, что недостойно настоящего коммуниста пользоваться материальными излишествами в личной жизни. Под критику в какой-то момент попали руководители, имеющие большие дачи. А у Азизяна была большущая дача в подмосковном Болшеве. Чуть ли не гектар земли. Его вызвали в партийную организацию и предложили отдать дачу государству, но он отказался. Его исключили из партии, уволили из министерства и направили на «Яву» заместителем директора, «в ссылку».

И вот пришел я к нему. Он хорошо меня принял, посадил на кожаный диван, начал расспрашивать. Я ему сказал, что в цехе рабочим не выдают спецодежду. А работники механического цеха постоянно имеют дело с металлической стружкой, охлаждающей жидкостью и т. д. Он вел себя очень доброжелательно, обещал попробовать решить этот вопрос. И действительно добился. На свой страх и риск (вопреки инструкции) выписал всему механическому цеху спецовки. Это стало моей первой победой. Рабочие даже не поверили, когда я им сказал: «Вот вам спецодежда». Они увидели, что я действительно выступаю за них. Как я уже сказал, люди не верили в то, что можно что-то изменить к лучшему.

Хорошей считалась зарплата 150–160 рублей. А если получалось 120–130 рублей, то начинались конфликты рабочих с руководством цехов. Вот за эти 20–30 рублей и «драли глотку». Так было везде, где имелась сдельная оплата труда. Люди боролись за копейку. Больше они ни о чем не мечтали. Неправильные нормы выработки, простои оборудования не по вине рабочих, отсутствие запчастей, плохая бумага, влажный табак: эти вопросы подымались на всех собраниях. Вся жизнь вертелась вокруг этих проблем.

Вскоре после моего прихода на фабрику я был приглашен на торжественное мероприятие – празднование 45-летия Октябрьской революции. Празднование происходило в здании театра им. Пушкина, где в тот вечер давали спектакль специально для наших сотрудников. Все приглашенные работники пришли с женами и мужьями. Было очень торжественно. Люди выглядели очень достойно. Это было приличное общество еще старой закваски, в отличие от собраний коллектива в 1970– 1980-х годах, когда многие обязательно напивались к концу мероприятия.