Неужели собрался в «самоволку»?

Халилов отличался дисциплинированностью, свято соблюдал все предписания медперсонала.

Но та поспешность, с которой он принялся переоблачаться в «гражданку», не оставляла сомнений относительно его намерений.

– Завтра свадебный той, – объяснил он. – Племянник женится. Плов надо делать.

– Когда вернетесь?

– Завтра. Утром. Будут сегодня спрашивать, скажи: вышел, здесь ходит, туда-сюда. Хоп? – он определенно нервничал.

– Не беспокойтесь, придумаем что-нибудь…

Волнение Халилова выглядело преувеличенным. Многие городские пациенты регулярно отлучались домой. Персонал смотрел на это сквозь пальцы, если, конечно, нарушитель вел себя тактично, с пониманием своей вины, а не наглел, проходя мимо дежурной в цивильной одежде. Благо, из нашего коридора имелся боковой проход в другое отделение, а уж там несложно было выдать себя за обычного посетителя.

Знал я, конечно, и о том, что свадебный той (в буквальном смысле, пир) – дело святое и, вместе с тем, хлопотное. Первая партия гостей садится за стол еще до шести утра. К этому моменту должно поспеть главное угощение – плов, который начинают готовить ночью, а разделка продуктов идет с вечера. Притом, готовить обязательно должен мужчина, признанный в своем кругу повар, который не передержит громадный котел плова, рассчитанный на пятьсот, а то и тысячу порций. Видимо, Халилов был выдающимся мастером по этой части, раз его сочли необходимым вытребовать из больницы.

Наступивший вечер мы провели с Хушбактовым вдвоем.

Нежданно для меня неунывающий весельчак повел серьезный разговор.

– Сколько денег платишь массажистке? – сощурился он так усердно, что его круглые глаза превратились в щелочки.

Массажистке, крупной белокурой даме, у которой мне было предписано пройти восемь сеансов, я не платил ничего, да и не собирался платить, хотя имел намерение по выписке преподнести ей букет цветов и коробку конфет – за ее чудодейственное мастерство.

Ничего этого своему собеседнику я объяснять не стал, а просто пожал плечами.

– Я даю два рубля! – признался Хушбактов, хлопая себя по груди. – Не дам – совсем плохо делает. Чуть-чуть руками туда-сюда, всё, иди, гуляй! Надо десять рублей давать, как Халилов. Тогда хорошо делает… – Он задумался, отхлебнул чай и пытливо вскинул на меня свои карие глаза, по-прежнему сощуренные. В них читалось недоверие. Он явно полагал, что я хитрю, скрываю от него свои истинные расчеты с массажисткой. – А за место сколько платил?

– Какое место? – не понял я.

– Сюда. Больница.

– Нисколько и никому я не платил! – этот разговор нравился мне все меньше.

– Конечно! – крякнул он. – Ведь ты – газета! А я двести рублей платил… Ходил-ходил, месяц ходил, три ходил, год ходил. Сердце болит. Врач смеется: нет путевка! Я двести рублей конверт ложил, врачу давал. Врач смеется: есть путевка!

– Напрасно вы это сделали, – ответил я. – Надо было обратиться в милицию. Схватили бы за руку вашего врача-хапугу!

– Э, милиция… – непередаваемо брезгливое выражение появилось на его круглом лице. Он подумал немного и добавил: – Газета не всё знает. Но они боятся газету…

Я не стал выспрашивать его, кто такие «они», и некоторое время мы пили чай в молчании.

Уже перед сном Хушбактов снова обратился ко мне:

– Друг, дай свой адрес! Лето будет, приеду. Есть дело. Буду рассказывать. Ты будешь писать. Большой шум будет. Поможешь?

Я дал ему свой редакционный телефон.

Он бережно спрятал бумажку:

– Хорошо!

Халилов вернулся, когда мы собирались на завтрак.

По его благодушному виду чувствовалось, что все обошлось как нельзя лучше.

Явился он не с пустыми руками, водрузив на стол весьма объемистый узелок.