Неужели это и есть серьёзность – скрывать истинное положение дел и обстоятельств, чтобы со всей серьёзностью говорить о самом серьёзном, которое, однако, вполне можно было бы опустить из-за путаницы, чьё отношение к этой серьёзности – из чистой серьёзности – не раскрывается? У кого сложнее задача – у учителя, который представляет серьёзность как находящуюся на головокружительном расстоянии от повседневных дел, или у ученика, который должен применить его объяснение? Разве умалчивать о серьёзном – это просто обман? Разве не менее опасный обман – говорить об этом, но при определённых обстоятельствах, и представлять это – но в свете, совершенно отличном от повседневной реальности? Если же вся мирская жизнь, её блеск, её развлечения, её очарование могут столь многими способами пленить и околдовать человека, то что же тогда серьёзно: либо из чистой серьёзности молчать о мирском в церкви, либо серьёзно говорить об этом, чтобы, если возможно, укрепить людей против мирских опасностей? Неужели нельзя говорить о мирском торжественно и по-настоящему серьёзно? А если нельзя, то следует ли из этого, что о нём нужно умалчивать в божественном наставлении? Увы, нет, из этого следует только то, что оно должно быть запрещено в божественном наставлении по самому торжественному случаю.

Поэтому мы проверим христианское убеждение «поэта». Чему учит поэт, говоря о земной любви и дружбе? Здесь речь идет не о том или ином конкретном поэте, а только о «поэте», то есть только о нём в той мере, в какой он как поэт верен себе и своей задаче. Таким образом, если так называемый поэт разуверился в поэтической ценности любви и дружбы, в своём понятии, и заменил её чем-то другим, то он не поэт, и, возможно, то другое, чем он заменил – это вовсе не христианство, а чистой воды обман. В основе земной любви лежит порыв, который, объясняемый как привязанность, имеет своё высшее, своё безусловное, своё поэтически безусловное, исключительное выражение в том, что в целом мире есть только один-единственный возлюбленный, и что только первая любовь – это любовь44, это всё, вторая же любовь – ничто. Есть пословица, что один раз – это ничто; здесь, наоборот, один раз – это безусловно всё, второй раз – безусловное крушение всего.

Это поэзия, и акцент в ней безусловно сделан на высшем проявлении страсти: быть или не быть. Любить во второй раз – также не любовь, но мерзость для поэзии. Если так называемый поэт хочет заставить нас думать, что земная любовь может повториться в одном и том же человеке, если так называемый поэт хочет побаловаться умной глупостью, которая исчерпала бы тайну страсти в «почему» мудрости, тогда он не поэт. И то, что он ставит на место поэтического, не является христианским. Христианская любовь учит любить всех людей, безусловно всех. Насколько безусловно и сильно земная любовь стремится к мысли о существовании единственного объекта любви, настолько же безусловно и сильно христианская любовь стремится в противоположном направлении. Если в христианской любви сделать исключение для единственного человека, которого не хотите любить, то такая любовь не является «также христианской любовью», но она безусловно не является христианской любовью.

А между тем в так называемом христианстве происходит та же самая путаница: поэты отказались от страстной любви, они уступают, они ослабляют напряжение страсти, они сбрасывают (добавляя) и считают, что человек в смысле влюбленности может любить много раз, и поэтому может быть несколько объектов любви; так называемая христианская любовь также уступает, ослабляет напряжение вечности, уменьшает её требования и считает, что если сильно любить, тогда это христианская любовь. Таким образом, и поэтическое, и христианское смешалось; и то, что заняло их место – ни поэтическое, ни христианское. Страсть всегда обладает таким безусловным свойством, что она исключает третье, то есть третье вносит путаницу. Любить без страсти невозможно; но различие между любовью и христианской любовью заключается поэтому в единственно возможном вечном различии страсти. Никакого другого различия между любовью и христианской любовью представить себе невозможно. Следовательно, если человек думает, что он может понять свою жизнь одновременно с помощью «поэта» и с помощью христианского объяснения, если он думает, что он может понять эти два объяснения вместе – и так, чтобы придать смысл своей жизни – тогда он заблуждается. Поэтическое и христианское объяснение – полная противоположность; «поэт» поклоняется склонности, и поэтому он совершенно прав, поскольку думает только о земной любви, что заповедь о любви – величайшая глупость и самое неразумное изречение; поскольку христианство думает только о христианской любви, оно также совершенно право, свергая с престола склонность и ставя на её место это «должен».