Начало лета сорок седьмого. Бегишево… Старинное татарское село. Свидетели твоей древности покоятся под безымянными могильными холмиками. Была ли у тебя когда-нибудь столь же жуткая, губительная, жалкая, нищенская пора?! Судьба опять столкнула меня с повальным голодом и нуждой. Нищета, её тошнотворный запах, не вмещаясь в дома и дворы, вытек на улицы. Ни у кого нет ничего съестного, не то что богатства. Колхоз должен заготавливать корма, силос. А на работу никто не выходит. Вместе с Яруллой обходим село, заглядывая в каждый дом. К кому ни зайди, всюду опухшие от голода, хмурые люди, одетые в рваньё дети. Они не играют, не шалят, сидят по тёмным углам с отупелым видом. В казанке варится похлёбка из молодых картофельных листьев вперемешку со съедобными сорняками. Их не пугает едкий кислый запах, источающийся из булькающего, кипящего котла, лишь бы суп варился, да побыстрее, чтобы было чем обмануть вечно голодный желудок. Похлёбка наконец-то водружается на стол, распространяя едкую вонь по всему дому… Улицы пусты, ни собак на них не встретишь, ни квохчущих куриц. Вся надежда лишь на курчавые молодые побеги картофельной ботвы. А ведь матери ещё нужно на ферму, к истощённым бурёнкам да телятам идти. А уходить-то ей от голодных детей не хочется. Когда мама дома, то и жизнь не такой безнадёжной кажется! Ярулла-агай, стараясь не нарушать тишины, бесшумно входит в дом, ругает хозяйку, пытается уговаривать, но до моих ушей, до оглушённого голодом сознания его слова не доходят. Я хочу поддержать несчастную женщину, успокоить её, но слова затыкаются в горле, я сажусь на боковые нары и утвердительно покачиваю головой в такт председательской «проповеди». На какую силу, интересно, надеялся Ярулла-агай, во что верил?! Получив согласие женщины выйти на работу, он ведёт меня в следующий дом. А там такая же история. Правда, пара тощих, облезлых, полинявших от голода куриц на этом дворе всё-таки обнаружилась. Доходяги, зарывшись в прелой соломе, стеснялись показываться на глаза. Никто не жалуется на бедственное положение, всё наглядно и без слов, повсюду царит голод. У Мыек Яруллы одно лишь утешение для всех приготовлено: «Вот что скажу вам, родные мои, на косогоре зреет рожь. Кто-нибудь из вас ходил в сторону Средних Пинячей? Алла боерса, в эти дни подготовим запруду. Молотилку уже привели в порядок. С первого же обмолота каждому выделим немного зерна, иншалла». Я стараюсь не попадаться ему на глаза, потому что он врёт, хитрит, пытается обманом вселить силы и надежду в односельчан. Ну а как поступить бедолаге-старику, коли угораздило родиться в стране, где царствует ложь? И ему, и мне хорошо известно, что в ящике председательского стола заперт приказ райкома: ни зёрнышка не должно уйти на сторону. Весь урожай, от первого до последнего пуда, сдать в закрома государства! На дорогах к элеватору ещё появятся милиционеры, депутаты, уполномоченные, отъявленные коммунисты превратятся в бешеных псов и потянутся, подобно лесной нечисти, на зерновые токи. Ни днём, ни ночью покоя не будет. И никто из них не подумает позаботиться о голодных крестьянах.

Ярулла-агай, похоже, хочет подальше уйти от деревни, мы поднимаемся на гору. От недавней неприглядной картины рты наши на замке, на ногах по пудовой гире подцеплено. Молчим. Клочковато вспаханные склоны должны сегодня боронить несколько подростков. Идёт подготовка в осеннему севу. Идём мы, идём, уже крыши соседнего села показались, видим лошадей, а подростков рядом с ними нет. Что поделать, с ранней весны не знавшие отдыха ребята спят, свернувшись калачиками на тёплой земле. Ярулла-агай приходит в ярость: «Ты, товарищ уполномоченный, – говорит он, – оставайся здесь, а я схожу пересчитаю зубы у этих лодырей». Бить их он не стал, только грозился, а мальчики-то спят мертвецким сном, Усач даже заплакал от бессилия, не сумев долгими уговорами растормошить сонных детей.