За ним казалось повсюду несся характерный свист, где бы он ни появлялся, и ему еле удалось отвернуть в сторону, заметив выскочивших из-за деревьев со шпагами наголо цепи гвардейцев. С крайними из них ему пришлось даже скрестить клинки, одержав победный верх над обоими и воспользовавшись пробитой брешью устремился под сень лиственных крон, скрываемый так же и с боков. Ничего другого у него просто не оставалось, потому как и по правую сторону, сзади, со стороны боковой дорожки, бежала большая толпа таких же гвардейцев облавой, оттесняя всадника в гущу деревьев и к стене; отчего вывернуться и избежать было невозможно, так как он не мог видеть свободных полей, тогда как сам представлял отличную мишень. Это уже пошла настоящая облава и гон! Ничего себе приходил он в откуда ни возьмись свалившиеся на его голову реалии… К стене, так к стене, но в самую последнюю минуту успел одуматься от опрометчивого шага – залезши на стену, он как раз и оказался бы в наиболее уязвимом положении. К дворцу!

Потянув правой рукой повод на себя, завернул коня в ту же сторону и продолжил высматривать дорогу, сильно при этом пригибаясь от проносящихся поверх веток. Здесь как будто совсем не было гвардейцев и он почувствовал что выбирается. Не было слышно ни шума, ни каких-либо других звуков издаваемых догоняющими, лишь гул стоящий в ушах от собственного волнения и разгоряченности. Он уже пересек довольно значительное расстояние по выделанному английскому парку, или это ему так показалось, но подъезжая к краю, через прогалину или просвет от разных неверных освещений, в том числе и лунного, если это так можно было назвать, опять и снова увидел фигуры, замершие в неподвижном выжидании на серебрянно-бледном свету полумесяца – усеченной луны.

Облава казалась всемерной и повсеместной. Решение созрело моментально, и неясно было ли оно правильным… он высмотрел подходящую по прочности толстую ветку и ухватившись за нее одной рукой над головой повис, оставшись без седла, а другой раза два хорошо щелкнул кнутом по телу рысака вдогонку, оставшись на дереве в совершеннейшей темноте, оттуда пронаблюдал: вырвавшись из стеснения конь выскочил на мощеную дорожку – скотина предательская и цокая копытами по ней уносился дальше, при чем произошло это так неожиданно и стремительно, что те кто смог заметить пустое седло, все равно поддался догонкам. Каково же было их недовольство и отчаяние, когда заловив и остановив самоскачущего коня, они ни на нем, ни возле не обнаружили никого кроме самих себя.

Шевалье д’Обюссон в то время, не став доверяться скрывающей листве, в самый момент соскочил вниз и теперь уже бежал осторожно, стараясь не шуметь в направлении, откуда доносилась смолкающая музыка, но бежал уже с хвостом, непременно потянутым за собой, ибо вырваться из этой прорвы гонявших его гвардейцев сухим было практически невозможно! Он пестрел в ночи, так же как пестрел в ней его новый костюм, но удирал хорошо подкрепляя и без того большую свою удачу с прорывом окружения, стремительной мощью движимой им силы, единой, и в то же время самой разномастной… с легкостью возносящей его в прыжке над сплошным рядом кустов и позволявшей одновременно на лету же отбивать направленные на него удары и наносить самому, когда на пути попался незадачливый гвардеец, приготовивший на это всего-то что вытянутую вперед руку… С вытянутым от нее клинком вообще-то, из которого вертела не получилось, а сам живой шест повалился с пробитым насквозь плечом. Сии сентенции приходили на ум бегущему Франсуа одновременно с действиями и с решением не убивать слишком молодого еще и неумелого для таких игр юношу.