Все началось несколько лет назад, в тот день, когда миссис Харрис открыла шкаф леди Дант, чтобы прибрать там, и увидела два платья: кремовое из кружев и шифона, и алое, из тафты. Она онемела, ибо еще никогда не видела такой красоты.

До сих пор ее тяга к прекрасному выражалась в цветах. У нее все цвело и росло под рукой, она могла вырастить что угодно. За окнами были два ящика с геранью, в комнате – герань в горшочке, или гиацинт, или тюльпан, купленный на сэкономленный шиллинг.

Те, у кого она убирала, иногда дарили ей привядшие цветы, и она их выхаживала, а раза два в году, особенно весной, покупала горшочек первоцвета, анемонов, анютиных глазок. Именно из-за цветов она не жаловалась на жизнь. К ним возвращалась она вечером, они привечали ее утром.

Но сейчас, перед открытым шкафом, она созерцала иную красоту – рукотворную, созданную как бы нарочно для женского сердца. Тут и пала она ее жертвой, тут и захотела такое платье.

В этом не было никакого смысла – где и когда ей это носить? Но, будучи женщиной, она смысла и не искала. Она тянулась к красоте, как младенец – к яркой игрушке. Она еще не знала, как сильна эта тяга, только смотрела и смотрела, опираясь на швабру, в чаплинских ботинках, грязной спецовке, распатланная и усталая.

Такой и застала ее леди Дант, выйдя из кабинета. «О, мои платья! – вскричала она и, заметив, как смотрит на них миссис Харрис, прибавила: – Нравятся они вам? Никак не решу, какое сегодня надеть».

Миссис Харрис едва понимала, что она говорит, и глядела на дивные платья как на живые существа.

– Ох, – простонала она наконец, – красота-то какая! А сто́ят, наверное…

Леди Дант не устояла перед искушением. Нелегко удивить лондонских уборщиц, они люди трезвые. Свою уборщицу леди Дант побаивалась, и вот она может отыграться. Мило засмеявшись, она сказала:

– Да, сто́ят они немало. Вот это, ivore[2], – триста пятьдесят фунтов, а красное, ravissant[3], – на сто фунтов больше. Я все-гда покупаю у Диора. Тогда не прогадаешь.

– Четыреста пятьдесят… – выговорила миссис Харрис. – Где же взять столько денег?

Она понимала в парижских модах, смотрела старые модные журналы, слышала о Шанель, Баленсиаге, Карпантье, Ланвен и Диоре. И последнее из этих имен пронзило тоскующую по красоте душу.

Одно дело – фотографии в «Вог» или «Элль» – у них нет души; и совсем другое – запах и прикосновение живых созданий, где каждый умный стежок возжигает пламя любви.

Она и не заметила, что уже как бы и решила купить платье – ведь она сказала «Откуда достать?», а не «Как люди достают?». Ответа на это не было, вернее – ответ был один: выиграть.

Леди Дант была польщена восторгом своей уборщицы и даже вынула платья, чтобы та ими полюбовалась. Чистые от мыла и порошков руки потрогали тафту и кружево благоговейно, словно это – святой Грааль.

– Нет, красота какая… – шептала она.

Леди Дант не знала, что на Земле, а потом и на небе ей хотелось одного – платья от Диора.

Смущенно улыбаясь, баронесса закрыла шкаф, но ей не было дано скрыть от уборщицы высшую красоту и высшее совершенство. Обе они были женщины, и миссис Харрис хотела больше всего на свете такое самое платье.

Она была не глупа. Она и не думала его носить. Что-что, а место свое она знала. В мире труда, освещенном свободой, было не до роскоши. Ей хотелось просто держать его в шкафу, знать, что оно ее ждет, трогать его, владеть им, словно все, что недодали ей происхождение, бедность, судьба, восполнит это чудо красоты. Казалось бы, чем хуже бриллиант, но она их не любила, они какие-то бесцветные. Она знала, что мечта ее нелепа, но ничего поделать не могла.