– Я всегда любила предгрозовую атмосферу, – призналась она, пока они шли по пригородной улице. – Запах озона, тяжесть воздуха. Это словно… обещание.

– Обещание чего? – спросил Александр, заинтересованный её формулировкой.

– Перемены, – она пожала плечами. – Гроза смывает пыль, обновляет, меняет химический состав воздуха. После неё всегда ощущаешь мир иначе.

Они свернули с главной улицы на старую аллею, обрамленную высокими тополями. Листва шуршала под ногами, создавая хрупкую звуковую дорожку к их шагам.

– Вот он, – Александр остановился перед высоким кованым забором.

За черными прутьями виднелся двухэтажный дом викторианского стиля, окруженный садом – вернее, тем, что когда-то было садом. Сейчас это напоминало миниатюрные джунгли: заросшие кусты, дикая трава по пояс, плющ, карабкающийся по стенам дома, грозя поглотить его целиком.

– Сколько он простоял пустым? – тихо спросила Роза, рассматривая запустение.

– Почти год, – ответил Александр, отпирая ржавый замок на калитке. – С тех пор, как они переехали в город. Хотели быть ближе к лаборатории. Я остался здесь один, но потом тоже переехал в квартиру возле университета.

Калитка открылась с протяжным скрипом. Они прошли по заросшей дорожке к крыльцу. Александр помедлил, прежде чем вставить ключ в замок.

Восемь лет назад. Ему пятнадцать. Он открывает эту же дверь после школы. Из лаборатории в подвале доносятся голоса родителей – оживленные, прерывающие друг друга от возбуждения. «Невероятно! Посмотри, регенерация нейронов на пятьдесят два процента быстрее!» – голос отца. «Нужно сделать еще тесты, но, господи, если это подтвердится…» – мать, обычно сдержанная, почти задыхается от волнения. Он проходит на кухню, не желая прерывать их триумф, хотя уже тогда что-то тревожит. Что-то в их голосах – не просто научный восторг, но почти… одержимость.

– Саша? – голос Розы вернул его в настоящее. – Ты в порядке?

– Да, – он провернул ключ. – Просто… воспоминания.

Дверь открылась, и их встретил запах нежилого помещения – пыль, старая бумага, слабый отголосок химических реактивов, который, казалось, въелся в сами стены.

Холл был просторным, с высоким потолком и изящной деревянной лестницей, ведущей на второй этаж. Большие окна, сейчас покрытые тонким слоем пыли, должны были наполнять пространство светом, но из-за облачного дня и разросшихся снаружи растений в доме царил полумрак.

– Тут… красиво, – сказала Роза, оглядываясь. – Классическая архитектура. Сколько дому лет?

– Построен в 1910-м, – ответил Александр механически. – Родители купили его за бесценок двадцать лет назад. Он был почти разрушен, они восстановили…

Снова вспышка памяти. Ему семь. Он сидит на полу гостиной, собирая конструктор, пока родители обсуждают проект реставрации. «Этот дом – как наш большой эксперимент,» – смеется мать, разворачивая чертежи. «Берем что-то разрушенное временем и восстанавливаем структуру, возвращаем функциональность.» Отец обнимает ее за плечи: «Совсем как то, что мы делаем с нейронными сетями в лаборатории.» Они улыбаются, смотрят на сына с нежностью и гордостью. Еще не зная, что эта параллель окажется пророческой.

Роза двинулась дальше в гостиную, её шаги приглушены пылью на деревянном полу. Александр последовал за ней, наблюдая за её реакцией. Она осматривала комнату – высокие книжные шкафы, заполненные научными томами, старомодная мебель, накрытая белыми чехлами, фортепиано в углу.

– Ты играешь? – она кивнула в сторону инструмента.

– Играл, – ответил он. – Мать настаивала. Говорила, что музыка структурирует нейронные связи.

Он подошел к фортепиано, приподнял крышку. Клавиши пожелтели от времени. Указательным пальцем он нажал "до" первой октавы. Звук вышел глухим, расстроенным.