– Просто у кубинцев другое отношение к смерти, чем у русских. У меня был русский любимый, Владимир Иванович, военный, я знаю, – улыбнувшись, сказала Лючия. – Он мне рассказывал, что у вас принято оплакивать покойников несколько дней, горевать, тосковать. У нас – нет.

– Если человек уже умер – что толку горевать? Надо отпустить его с миром, – поддержала ее Леа, – ведь вернуть его нельзя. У нас похороны – это повод для родственников и друзей собраться, поговорить о жизни, увидеться друг с другом. Конечно, никто не радуется смерти, но никто сильно и не горюет, жизнь-то продолжается.

– Владимир Иванович мне еще говорил, вы ходите потом часто на могилы, приносите цветы, даже еду. У нас такого нет. После эксгумации мы больше почти не ходим на кладбище. Мы предпочитаем помнить человека, думать о нем.

– Может, это и правильно… – задумалась я.

Под конец даже настороженный Эухенио повеселел и разговорился.

– Вообще-то я не очень хорошо раньше к русским относился, – заявил он. – А теперь вот смотрю на Веронику, а она ничего! Не такая, как многие другие.

– Это почему ты русских не любишь? – захотела узнать я.

– Потому, что вы нас кинули в 1991, и у нас был «специальный период»!

– А что такое «специальный период»? – удивилась я.

– О! Это ужасное время! – эмоционально хлопнула в ладоши Лючия. – Даже вспоминать страшно. Благодарю богов, что мы все это пережили! Вдруг после развала социалистической системы прекратились все поставки еды и товаров на Кубу. Мы стали голодать, не было топлива, одежды, да ничего не было! А крестьянам нельзя было привозить продукты на продажу в города. Гавана страшно голодала!

– Я помню, как ходила в школу в рваных туфлях, – вздохнула Леа. – Ни зубной пасты, ни лекарств, правда, ничего! Мама варила суп из травы.

– Но русские тут не при чем. Я уверена, что хороших людей среди вас – большинство. Мой милый Владимир Иванович, отец Ивана, дарил мне такие красивые заколки и платочки привозил, шоколадными конфетами угощал. Никогда не забуду! – вдруг вспомнила Лючия.

– А я все равно считаю, что русские неправильно поступили! – снова вмешался Эухенио. – Они нас кинули в первый раз с ракетами в 1961, когда Фидель последним узнал о том, что их вывозят. У детишек даже была такая частушка: «Никита, ты не мужик! Потому, что мужики не забирают того, что дают!» А второй раз – когда прекратили разом все поставки, фактически, поставили Кубу на грань выживания. И Владимир Иванович твой также тебя кинул! Оставил беременную и не помог ничем!

– Наверно, он просто не мог иначе, время такое было… Я не злюсь на него. Хороший он был человек! До сих пор его вспоминаю! – снова вздохнула она. – А в «специальный период» я собирала банановую кожуру, перемалывала на мясорубке, добавляла соль и жарила, чтобы детей чем-то накормить.

– А на улицах проходимцы продавали такие ужасные бутерброды! Вытаскивали войлок из половых тряпок, пропитывали их кровью животных, жарили и клали в разрезанную булку. И люди покупали! Всем нужно было хоть что-то есть, чтобы выжить! – вспомнила Леа.

– Машины тогда все встали! – сказал Эухенио. – Потому, что ездить было не на чем. Бензина никакого не было. Люди пересели на велосипеды, как в Китае.

– Не вспоминай! – всхлипнула Лючия. – У меня однажды случился сердечный приступ, я упала в обморок, а скорая помощь не могла приехать. Мой муж через пол-Гаваны ехал за мной на велосипеде, взятом у полицейского, потом еще полтора часа вез меня в больницу. Меня едва откачали.

– Люди съели весь скот. Кошек в Гаване не было потому, что и их съели! И сельское хозяйство вообще все рухнуло, – покачала головой Леа.