– В советские времена в психушки сажали диссидентов, тех, кто мыслил по-другому, чем большинство, и, по мнению власти, был социально опасен. Тут тоже так?

– Не думаю. Раньше, конечно, всякое было. Говорят, в Масорре и электрошок включали. И диссидентов, как ты говоришь, туда сажали. Но сейчас, вроде бы, этого нет. Диссидентам по-другому кислород перекрывают.

Я очень хотела вернуться к этой теме, но мы уже подошли к больнице, и Леа примолкла.

– Имей в виду, – инструктировала меня Лючия перед входом. – Что бы ни происходило, ты молчишь. От кубинки тебя никто не отличит. Главное – не заговори на пропускном пункте, у тебя сильный русский акцент. Мы сами все объясним.

На шлагбауме стоял ленивый охранник. Лючия быстро затрещала с ним о чем-то, показывая на нас. Тот лениво махнул головой, мол, пусть проходят.

– Первый барьер взят! – с удовлетворением сказала Лючия. Она быстро и уверенно шла по дорожке, мы с Леа старались не отставать.

Я оглядывалась вокруг, и сердце у меня замирало от брезгливости и жалости. Вокруг сидели, лежали, бессмысленно бродили оборванные, грязные люди. Иногда они подходили к нам, заглядывали в лица, и сердобольная Лючия раздавала им мелочь и сигареты.

К моему удивлению, дорожку к главному корпусу пересекала железная дорога.

– Она, надеюсь, недействующая? – на всякий случай спросила я.

– Отнюдь. По ней поезда ходят! – ответила Лючия.

– Но как же… Это же психиатрическая клиника! Тут же больные люди кругом!

– Да. А в полнолуния они часто бросаются под поезда, если за ними не уследят, – продолжила она мою мысль. – Просто никому до этого нет дела. И нет денег, чтобы что-то поменять. Смотри, вот как раз сюда обычно и приводят делегации. Это музей клиники. Можем зайти.

Мы зашли внутрь. На стендах были развешаны старые фото. Изможденные люди. Страшные лица. Страдающие глаза…

– Вот так плохо тут было до революции, рассказывают иностранцам, – сказала кубинка шепотом, показывая на фотографии, – видишь, люди, как скелеты тощие, в цепях. А потом стало гораздо лучше, тем более, что руководил клиникой известный революционер, там, во дворике, даже памятник ему стоит. Но о масштабных улучшениях – полное вранье. Сейчас ты сама все увидишь. Мы идем к Ольгите в корпус.

Как только мы отошли от основного здания, картина стала еще страшнее. Люди прятались от солнца в тени, сидели и лежали вповалку в переходах, кричали, стонали, бились головой о камни. На них были рваные одеяния, похожие на мешки с дыркой для головы и рук. Никто обращал на них никакого внимания, они были предоставлены сами себе.

– А что, другой одежды для больных нет?

– Есть, отчего же, сюда гуманитарная помощь часто приходит, – шепнула Лючия. – Только к несчастным больным ни еда, ни одежда не попадают. Ее персонал ворует и перепродает, как, впрочем, везде происходит на Кубе. Это называется тут «решать вопросы». Бедолаг кормят такой дрянью, что представить страшно. Чтобы они с голода не померли, их выпускают иногда на окрестные помойки поживиться. Поэтому вокруг «Масорры» в одиночку женщинам бродить не рекомендуют: кругом копошатся буссос, «водолазники».

– Кто, прости?

– Так тут называют тех, кто опустошает мусорные баки!

– Дааа… – протянула я. – А мужчины и женщины в «Масорре» раздельно лечатся?

– В теории – да, на практике нет, конечно. Когда следят плохо, тут в кустах всякое тоже бывает, мы видели, – сказала Леа.

Мы подошли к женскому корпусу. Оборванные, нечесаные, страшные женщины с тяжелыми лицами вызывали почти животный ужас.

– А где Ольгита? – спросила Лючия, поздоровавшись с одной из больных.