Руки и ноги затекли так, что я толком не могу ими двигать. Приходится раскачивать себя, пока не удается перевернуться, и терпеливо ждать, пока кровь прильет к рукам и ногам, чтобы хоть как-то прийти в себя.

Интересная фразеология – “прийти в себя”, и обратная к ней “быть не в себе”. Фактически, намек на отсоединение души, так ведь?

Смотрю некоторое время бездумно на грязный пол вокруг, покрытый какой-то мерзкой присохшей коркой, и потом, неловко подставляя и подсовывая руку, поднимаюсь.

В разбитом зеркале над советской тумбочкой отражается огромная, скошенная, щекастая морда и бритая голова, и когда я пытаюсь открыть рот, морда разевает свою пасть, демонстрируя покрошенные, серо-желтые зубы. Морду трясет, словно в нервном тике, и все движения кажутся одновременно резкими и неуверенными. Я себя не узнаю, но морда уверена, что ее зовут Славушка, и что он тут живет. Также Славушка знает, что хотел бы ширнуться, но на дурь нужны денежки. И Сахара, огромная засушливая Сахара во рту, господи боже.

Я? Это что, я?..

Насколько могу быстро поднимаюсь по стеночке на ноги и ползу на кухню, чтобы выпить, хотя бы воды. Подставляю голову под холодную струю, и чужие мысли немного смывает, как песок и жар, и от облегчения мне становится даже легче.

Я – не он! Ура, божечки, ура!..

Выпрямляюсь с трудом и встряхиваюсь, как собака, и сосредотачиваюсь на Г.Е., и с огромнейшим облегчением чувствую, как страницы переворачиваются внутри меня, и вместо картинки со Славушкой появляется картинка с ухоженным и здоровым мистером героем.

Он сразу ощущает стоящую в квартире вонь, но ничего не трогает – подбирает только нож, на котором могут быть отпечатки и при свете дня начинает проверять все вокруг на предмет своих следов – отпечатков, волос, чего угодно. Собрав пару подозрительных шерстинок, он платком берется за ручку двери и выходит в подъезд, и торопливо спешит прочь, на ходу вызывая такси.

Мельком мы смотрим на время – мы провалялись в отключке всю ночь и все утро, и если Г.Е. еще толком никто не ищет, наоборот, кажется, все вздыхают там свободно от того, что начальник куда-то подевался, то у Марго, наверное, семья на ушах стоит. Что вообще произошло? Кроме очевидного?

Г.Е. отвечает на рабочие письма в машине, спокойный и рассудительный – у него толком нет и не может быть своих эмоций, в конце-концов, он всего лишь моя марионетка, аватар – поэтому он, наверное, и не ощущает ничего от того, что, фактически, убил человека. Нападающего, да. Никчемного, да. Но – все же, живого, настоящего человека, такого же, каким был он сам. Но нет – пустота, ноль.

И хуже того – у меня сожалений тоже ноль. Раздавленный таракан в былые времена больше эмоций вызывал – гадливость, например, что теперь надо тараканьи кишки снимать с тапка. А сейчас … ну, убили. Так ему и надо.

И где-то на ТТК, когда Г.Е. поднимает, наконец, голову от телефона и смотрит в окно на проплывающий внизу и мимо пейзаж, до меня доходит. Вернее, мысль возникает откуда-то из глубин его мощной аналитической машины и поднимается выше, до меня, и я обрабатываю ее следующие долгие минуты.

Мои аватары – они все убиты мной.

Марго я ударила дверью в кофейне, она упала, ударилась головой и умерла мгновенно от кровоизлияния в мозг.

Г.Е. умер, вероятно, от инфаркта во время секса с Марго.

Славушку – я вздрагиваю от одного упоминания его имени – его убил Г.Е. в отчаянной борьбе за жизнь.

Они все умерли от моей руки, и стали мной, стали моими “страницами”, между которыми я могу “перелистываться”, выставляя наружу то одного, то другого, но ни в коем случае не обоих одновременно.