– Ой Григорий Евгеньевич, простите, – пискнула она, натолкнувшись на нас в коридоре. Большие ясные глаза, фарфоровая кожа, густые светлые волосы, фигура– песочные часы с тончайшей талией – шикарный экземпляр физического развития. – Извините! Я знаю, что вы не преподаете, но, может быть, вы рассмотрите возможность руководить моим дипломным проектом? Понимаете, у меня тема очень близкая к Вашей диссертации. Она мне попалась, когда я подбирала материалы, и … и … она очень, очень интересная! И я считаю, что могла бы хорошо раскрыть один из вопросов, которые у вас там стоят как темы дальнейших исследований. У меня хорошие идеи, честно!

Г.Е. непроизвольно щурится, как довольный кот. Он любит внимание, любит, когда его хвалят. В его запрещеннобуке самые любимые комментарии – самые восхищенно-кринжовые, вроде “вы тут просто Бетмен!”

А я думаю – хорошо, значит, еще и умненькая, как минимум. Или хитренькая.

– Как вас зовут?

– Яна. Шувалова Яна. Магистратура.

Фамилия тоже хорошая.

– А по отчеству?

– Ульяновна, – отвечает она бойко, но мне слышится, как сердце ее бьется чаще от чего-то.

– Что же, Яна Ульяновна, пришлите, пожалуйста, свою программу исследования на почту приемной ректора, с пометкой, что для Г.Е. Я скажу, чтобы мне переслали. Если мне все понравится – начнем работу.

– Спасибо! – глаза у нее сияют вполне искренне. А если и не искренне – то какая разница? Значит, она хорошая актриса, это тоже важно.

Мы находим ее личное дело сразу же – и, как на заказ – она еще и сирота. Учится на льготном “сиротском” месте, и квартира у нее для старта есть. То, что надо – хотя я оставляю себе некоторое время на то, чтобы оценить эту кандидатуру и поискать другие, но мы, на самом деле, уже знаем, что она нам подходит. Она будет моей, и будет мной, а я – ей. Яной Ульяновной Шуваловой.

И чем дальше – тем больше я сживаюсь с мыслью об этом.

И я не чувствую никакой боли, никаких сомнений, когда зову ее к себе домой, чтобы вместе поработать над текстом. И мне ничего не колет – потому что она соглашается, вероятно, думая о другом, и приходит нарядная и благоухающая, как золотой цветок.

Славушка подходит к ней сзади, когда она стоит, глядя на потрясающий вид внизу из панорамного окна и цедит понемногу вино из бокала, и первое прикосновение к шее даже не вызывает у нее тревоги – а потом сильные руки смыкаются и начинают ее душить.

Она сопротивляется – отчаянно, сильно, надо отдать ей должное, борется за свою жизнь, не хочет умирать, не хочет страдать, и мне бы пожалеть ее, выпустить – но я не чувствую никакой эмпатии, никакого сопереживания. Я чувствую только гнев – и Славушка вместе со мной – что она не может уже, блин, умереть и дать мне то, что мне надо.

А потом я дожидаюсь того, чего так желаю – меня поглощает знакомая темнота.

– И пришел тот, кто силы великой, и твердь дрожала от его шагов. Огонь изрыгали его пасти, и дыхание зловонное полнило мир. И спросил я его, устрашенный, “как зовут тебя, порождение зла? И ответил мне демон голосом, крошащим небеса: “Яночка!” Или, может быть, демон сказал – Славушка? Или… Григорий Евгеньевич? Марго? Или что ты сейчас предпочитаешь?

Я пытаюсь ответить, но не могу – цепи сковывают меня, я чувствую их всем телом, словно меня ими спеленали, как младенца.

– Только сорок лет и протянул. Полсрока, получается, и все заново. Не сидится тебе спокойно, да? Сколько можно, ну сколько можно уже? Сколько шансов тебе давали, сколько возможностей заслужить прощение? А теперь вот, сиди снова на цепях, лет двести сиди, пока волны, которые ты поднял, не улягутся. И тогда попробуем снова, что ли. Вот и что мне делать с тобой?