– Клизма? Но для чего?! – Анну перед балом застала Кити.
– Для пущего блеска в глазах! – старшая не открылась младшей.
Какая-то путаница произошла с сиреневыми платьями, и Анна не знала сама, кто появился на балу в сиреневом.
Скорее всего, внутри платья вообще никого не было – несуществующие таким образом давали знать о своем несуществовании.
Несуществующие обыкновенно заявляли о себе немыслимыми поступками: они сливали звуки с незвуками, запросто жизнь одного человека могли заключить в другого; они делали вид, что вполне понимают значение и смысл положений, признают и даже одобряют их, но считают неуместным и лишним объяснять все это.
В сиреневом платье на балу была парикмахерская прическа.
Несуществующие понимали то, чего не понимала сама Анна: именного того, как могла эта прическа, жуя мертвыми губами за ее плечом, себя зазывать путем, истиной и жизнью.
Несуществующие через инопланетян объяснили Анне: да, в платье никого нет, но то, что есть – мать Черткова.
Тоже Анна – Анна Константиновна Дитерихс, всех приглашала заглянуть в один умерший уголок.
Куафер перечесал ее три раза, платье пришлось подкалывать целый час: на чем прикажете?!
Судаковатый человек засунул руку в ящик – малыш уж отморозил пальчик: перекличка поколений.
Анна была одна на балу, но не хотела принимать этого.
Именно она была путем, истиной, жизнью, но часть своих составляющих делегировала прическе и линии платья.
И потому, может быть, не было прошлого – только вчерашнее!
В прошлом осталась измена, запоры обернулись заторами на дорогах: она обрела былой блеск в глазах и буквально вчера клизму отдала стареющей Кити.
Анна-жизнь теперь не была толстогубою и засасывающей: таковою стала Анна Константиновна.
Анна-истина перестала быть прописной: ею представлялась госпожа Дитерихс.
Анна-путь явилась новым, другим путем: старым осталась мать Черткова.
Варенька и Вера Панова на мороз выставляли сайки.
Голубь отхаркивал.
«Алексей Кириллович Самовар», – Анна Андреевна преодолевала католичность мысли.
На завтрак мы повторили полный ужин.
Римлянин желал видеть игривого пилигрима.
Умерший уголок был казармой железнодорожной станции.
Глава седьмая. Быльем поросло
Было несколько позже трех часов.
Двойные рамы не пропускали веселого шума.
Не оставляя своего положения, Анна не разнимала скрещенных на груди рук.
История с кровавыми ранами, благородными слезами и честным концом подошла к завершению (подошва!).
Привозной паровозный социализм хоронил даму с тенденциями.
Теперь Анна охватывала жизнь во тьме, не видя, а лишь осязая ее.
«Как меня встретят, – думала она, – какой я предстану?»
У каждого свой Бог – свой Бог-отец и свой Бог-сын.
Ли-сын-ман! – по ошибке ее привели к буддийскому.
Ее Бог напоминал портье с замашками генерала.
С трудом налаживаясь на равнодушный тон, он стал снимать с нее формальный допрос.
– Что было тебе до отца Гамлета? – он приступил по-большому: Бог-мысль.
– Отец Гамлета был в коричневом, – она высвободилась: Анна-истина.
– А для чего развязала ты войну в Боливии?
– Требовалось под шумок вывезти наркоту. В сыре.
– Дурью вы накачали жену Толстого, после чего положили на рельсы. Чем она провинилась?
– Кто-то вставлял между строк Толстого фразы Шекспира, и он заподозрил Софью Андреевну, – Анна спустила воду: Анна-путь.
Она не была более Анной-жизнью.
Ад или рай?
Нечто среднее: Сад мучений!
В казарме-музее железнодорожной станции Анна Константиновна Дитерихс указкой обвела контуры тела Анны.
– История закончилась, – она объявила экскурсантам, – но Богу открылось далеко не все, и потому он решил что-то перепроверить.