– Как математик определяет функцию по ее дифференциалу? – я обращался к родителям.

– Так! – не попадалась маменька.

– Таким образом! – не ударял лицом папаша.

Мы ужинали, повторив полный обед, а потом разошлись спать по комнатам.

Господин со странными механическими движениями стелил мне на турецком диване.

– Вечное ложе покоя, – он вместо простыни приспособил вышивку для аналоя, – приуготовлено в последнем приюте.

Наш дом он считал странноприимным; страстность к обрядовости доставляла ему известность: Октав Федорович Мерзляков, мой гувернер и почетный опекун, ординарный профессор поэзии и красноречия, статский советник.

– На твоем уровне невозможно спать без сбоев, – он положил подушку.

Невозможно страстно любить ничтожный предмет – я любил.

Профессор давал мне уроки общежития, и я начинал понимать простые вещи: уже все подходящее взято – остались развалины.

– Сын Божий убрал две буквы из стульев и повылетали пчелы! – на ночь зарядил воспитатель подушку.

Когда он вышел, из секретного места я извлек чепец: тюлевый, с широким рюшем и превысокою тульей.

Время было знойное.

Подкрадывался фриссон: озноб и учащенное сердцебиение.

Именно тогда произошел первый серьезный сбой: невидимая рука вместо калачей выставила сайки, голубь затрещал пальцами, и неземное существо (мальчик) взглянуло на Левина.

– Несуществующее не может дать знать о своем несуществовании, – Левин затрещал крыльями, – и потому являю его вам сайками, голубем и неземным мальчиком.

Тройное русское отрицание предполагало замещение частного небытия какой-никакой да реальностью: сайки для убедительности посыпаны были мукой, голубь был сизый, а мальчик блестел на солнце.

Левин засмеялся и заплакал от радости: выйдя в люди из ничего, сын неизвестных родителей, он непременно хотел дойти до самых серьезных степеней.

Двенадцать молодых русских, из подьячих и посадских, четырехкратно умножали тройное, не слишком заботясь о самом отрицании: так опускает функцию математик по ее дифференциалу.

По желанию или подчиняясь необходимости, Левин мог предстать цельным, единым существом, хотя на деле складывался из трех своих составляющих.

Пока Левин был аптекарем, он состоял, собственно, из аптекаря Абрама Левина —

как только стал он настоящим русским барином Константином Дмитриевичем, сразу же ему потребовалась крепкая православная основа, краеугольные камни духовности, скрепы и именно ими стали те самые сайки, голубь и этот заковыристый мальчик.

Мальчик подбегал к голубю, голубь отпархивал, выставлялись сайки: Левин выплевывал калач и помещался в условия материальной жизни. Из приданных ему умений два резко отличали его от всех остальных: Левин умел летать и, если бы это понадобилось, мог сдвинуть угол дома.

Была при всем при том интересная закавыка: его счастье, его жизнь и сам он были, как ни странно, не в нем самом, а совершенно в другом человеке: они составляли ее.

Это было крайне неудобно, Левин усматривал здесь некий умысел, но вынужден был подчиниться: таковы были условия его существования.

Она была некая Екатерина Герасимовна.

Он, разумеется, в ней любил самого себя – она обожала в нем свежие сайки.

Левин имел все признаки дела.

Кити кокетничала.

Он понимал: не с ним уже, а с признаками.

Признаки – призраки: все начиналось сызнова.

Когда они поженились, Кити вместо того, чтобы рассеивать его думы, то и дело корила мужа чем-нибудь вроде того, что сидит сложа руки, плюет калачами, не качает ребенка.

Мальчик стал их общий.

Счастье Левина все более становилось призрачным.

Готорн скоро понимал вещи и ругался, как большие.