Когда утром пятого дня от ворот донеслись радостные клики туранцев и вестник сообщил, что Франграсьян приближается к городу, Мануш-читра сперва не поверил. Их так называемый новый правитель еще никак не должен был вернуться с Ворукаши. Вообще-то ему полагалось там и сгинуть. Но он, похоже, решил не доставлять Мануш-читре даже такой малой радости. Впрочем, что бы это изменило? В городе стояло туранское войско под командованием хмурого Керсевазды, правой руки Франграсьяна, вооруженные до зубов туранцы объезжали улицы, на стенах замерли их часовые, и выбора у Мануш-читры особого не было.

С виднейшими сановниками он вышел навстречу Франграсьяну. Тот, запыленный, усталый и злой, едва взглянул на них. Он бросил поводья подскочившему конюшему и прошел мимо Мануш-читры, словно его тут и не было.

– Успешно? – спросил Мануш-читра у его спины.

Франграсьян обернулся. В первое мгновение он как будто вовсе не узнал Мануш-читру, но потом, похоже, сообразил, кто перед ним: в глазах его мелькнула прежняя ненависть и что-то новое, незнакомое. Подозрение? Вопрос?

– Ну-ка, подойди сюда.

Мануш-читра, и не оглядываясь на сановников, чувствовал на себе их пристальные взгляды. Туранец подзывал его, как слугу. Но он не мог просто сделать вид, что ничего не слышал, или потребовать, чтобы наглец смыл оскорбление кровью. Тот вернулся с Ворукаши живым, а это что-нибудь да значит.

Поэтому он медленно подошел к Франграсьяну и остановился перед ним.

Франграсьян нетерпеливо поманил его: ближе.

– Кто такой Апам Напат? – спросил он, когда Мануш-читра едва не уткнулся ему в грудь.

Мануш-читра опешил:

– Откуда ты его знаешь?

– У вас что, у всех принято отвечать вопросом на вопрос? – пробурчал Франграсьян, но скорее устало, чем угрожающе.

– Помощник героев, создатель мужей, – после паузы проговорил Мануш-читра. – Владыка быстрых коней… – Полузабытые формулы вспоминались со скрипом, будто слова чужого языка. – Так его называли наши предки. Похоже, они очень его чтили. Они говорили, что ему подвластны и воды, и священный огонь. Но это было давно. Сейчас уже почти никто не знает, как ему поклоняться. Если нужно попросить об удаче на воде или в бою – идут к Анахите…

Франграсьян нетерпеливо качнул головой:

– Да-да, знаю.

– А где ты слышал имя Апам Напата? – повторил свой вопрос Мануш-читра.

Франграсьян сделал вид, что не расслышал. А может быть, действительно не расслышал. Его уже занимала другая мысль.

– Как бы то ни было, – заявил он, обводя взглядом настороженно наблюдающих за этой сценой сановников, – я теперь ваш царь. И я хочу знать, что творится в моем царстве. Где у вас принято собирать большой совет? Вон в том громадном доме? Ну так идем туда.

– Ты слишком торопишься, – заметил Мануш-читра, следуя за ним. – В Иране все устроено иначе, чем в Туране. Нужно время, чтобы в этом разобраться.

Франграсьян оглянулся на него через плечо и усмехнулся:

– Вот и разберусь. Править-то как-то надо.

И туранский захватчик стал править Ираном.

Поначалу Мануш-читра думал, что у него ничего не получится. Куда ему управлять страной – он и свой-то нрав удержать в узде не мог: разом вспыхивал, когда что-то шло не по нему, и бывал скор на расправу. Но беспричинных расправ он чинить не стал. В отличие от туранцев прежних времен, налетавших на пограничные поселения и сеявших смерть без разбору, Франграсьян, похоже, действительно принял иранцев под свою руку и решил озаботиться их благосостоянием. Как будто бы и в самом деле заполучил божественную Хварну, освятившую его право на трон.

Мануш-читра спросил его об этом еще только один раз, в тот самый день. Войдя в тронный зал, Франграсьян как будто вовсе не замечал следующего за ним Мануш-читру, и когда тот встал рядом с его троном – дернул щекой, но промолчал. Объявив сановникам, что он намерен отныне править Ираном с благословения богов и с их помощью, и выслушав нестройные заверения в верности (кое-кто косился на молча стоящего у трона Мануш-читру, но открыто противиться не посмел ни один), он небрежным взмахом руки отпустил их. Но даже когда все вышли, не поднялся с трона. Сидел и молча глядел перед собой. Светильники догорали, и в углах зала скапливались сумерки.