– Как ее зовут?

– «Птица»

– Можно ее погладить?

– Рискните.

Марианна просунула руку в дверцу с намерением коснуться перьев и рубчатых кожистых лап, как вдруг птица взволновалась и сильно клюнула ее в палец.

– Ой! – она отдернула руку. – Мне показалось, что она ручная.

– Отнюдь, – Нестор качнул головой. – Тут ручных нет, тут все птицы вольные.

– В клетке-то? – улыбнулась она.

– Это внешне. Главное – состояние, не правда ли?

– Пожалуй.

Они посмотрели друг на друга. «О, какой», – шепнуло ей. Он зачесал волосы пальцами, но они тут же ссыпались обратно по сторонам лба. Это восхитило Марианну. О, какой…

Нестор накинул на клетку темную ткань

– Это ночь. Спи, Птица.

Они вернулись к столу. Там разлили по-новой и вновь стало шумно, как до ее прихода. Марианна повернулась к Мише.

– Здесь в папке пять листов графики и две акварели.

– Прекрасно. Извините, что вам пришлось…

– Мне здесь нравится, Миша.

– Очень рад.

Художники говорили об искусстве.

Это не было спором, все слишком давно знали друг друга, да и тема была привычно-глубинной, неисчерпаемой в вечном и сиюминутном сочетаниях, поэтому в ровные суждения то и дело вплескивались нервные возгласы людей, хлебнувших от несладкой судьбы и принявших горького из стаканов.

– Ведь что происходит? – вопрошал облезлый, обрюзглый, похожий на молдаванина, человек, тыча сигаретой в пепельницу. – Или живопись больше никому не нужна, или нас слишком много. Раньше ко мне очередь стояла, музеи домогались, а сейчас?

Отозвался Нестор.

– Общество сменилось, Валек. Само по себе искусство мало что говорит большинству, и так было всегда, если только художник не служил властям или утробным вкусам. Вспомни, что ты писал в те незабвенные времена? То-то.

Нестор усмехнулся и снова тряхнул головой, убирая падавшие пряди. Марианна не отводила от него глаз.

– Художник давно перестал быть пророком, несущим новую религию. Волна поклонения святому искусству, провозглашенная когда-то ранними немцами, давным-давно схлынула, и мы обязаны искать и искать новые грани истины, иначе грош цена всей нашей мазне.

Марианна боялась упустить словечко.

«Почему в Академии не слышно таких речей? Почему Нестор не преподает у нас?»

– Нестор прав, без государевой ласки, конечно, худо и нище, но здесь своя справедливость, – вступил Миша и рассудительно посмотрел поверх круглых очком. – Кем был художник двести-триста лет назад? Придворным живописцем или крепостным человеком низкого звания. Потом вознеслись, угождая «генеральной линии». А сейчас он снова ремесленник, мастер, бегает, ищет заказы. Святое искусство затаилось, вершится в каморках. Все вернулось. То же у артистов, даже у писателей. На что обижаться-то? Поэт, правда, по-прежнему высоко летает, если настоящий, но где он, настоящий Поэт? Все растворено во средневзвешенном бульоне человеческих способностей, выпасть из которого даже гению стоит бесконечных усилий.

Марианна переводила взгляд с одного на другого и соглашалась с каждым. Какие умные!

– Вам не скучно? – повернулся к ней седой пожилой человек, Иван Александрович. – Вы такая красивая, милая, у вас дивное выражение лица! Нестор, куда ты смотришь? У тебя за столом такая девушка, а ты все о сложном, да о трудном!

Тот улыбнулся.

– Она же к Мише пришла…

Миша открыл было рот, но ответить не успел. Худой, костистый мужчина с узеньким ремешком на патлатой голове тяжело грохнул по столу кулаком.

В глазах его стояли слезы.

– Надоели мы всем, безумцы с вдохновением! Чем виновато общество, что оно жаждет благополучия и уверенности хоть в чем-нибудь? Зачем ему орава бездельников? А раз так, то и пусть выживает талантливейший, мы уступим.