баганом с табунником.

Батаня согласно кивнул и сложил лапки, жестом показывая — мол, спать ложись.

— Да какой уж спать… — пробормотал я.

Но спать и правда было нужно. Завтрашний день обещал быть насыщенным. И все-таки, прежде чем улечься, я снова сходил на улицу и убрал тела чудиц под крыльцо. Никакой зверь их не тронул бы, а человек — не увидел, но казалось мне неправильным оставлять домовых смотрителей под открытым небом, заслоненным одной лишь крышей без стен.

И все-таки, наверное, надо будет их как-то похоронить. Не по-людски это — оставлять все как есть, да и не по-чудьи тоже. Наверняка обряд какой был, да только я его не знал. Чудодей-то я всего три десятины, вековой мудрости пока не набрался.

***

Спал я плохо. То ли от страха, то ли не желая тратить чудь на место, где убили собрата, Батаня собрал все чары и окутал ими только лишь полати над моей головой. Сам же он забрался в свою скудельницу, туесок с которой я поставил здесь же, возле подушки, и просидел в ней всю ночь, шумно ворочаясь.

Я же провел остаток ночи в неуютной дреме, которая часто настигала меня, случись нам с Батаней ночевать в лесу или в поле, но никогда раньше — под надежной, казалось бы, защитой деревянных стен справной хаты.

Утром мы через силу позавтракали уже вполовину не такой вкусной снедью — без суседских чар мясо заветрилось, высохло, простокваша скисла еще сильней, став неприятно теплой, а рыбный пирог начал не слишком приятно попахивать, и собрались в дорогу.

Тревожить людей с раннего утра чудской жутью я не хотел, а потому отправился на пастбище, прихватив туесок с Батаней с собой. Обычно я оставлял его в хате, чтобы не таскать лишнюю тяжесть за собой. Но сейчас я просто не мог оставить моего друга в доме, где безжалостно расправились с такими же, как он, чудицами.

Рассвет еще только занимался, а деревня уже жила своей обычной жизнью. Кричали петухи, хлопотали бабы, мужики собирались кто в поля, кто на реку. Почти в каждом дворе стояла оседланная или запряженная в телегу лошадь, и я украдкой рассматривал их, проходя мимо. Самую паршивенькую бы мне… Можно даже слепую, чтобы Батаню моего не видела. Или на голову дурную, чтобы не понимала, что такое чудь.

Люди меня не замечали. Небольшая щепотка чуди на одежду, короткий заговор — и отводили глаза чары, покуда я сам с человеком не заговаривал. В деревне-то, может, такие уловки и ни к чему были, да только не любил я, когда меня разглядывали и вопросы лишние задавали. Чарами этими, кстати, любые чудища пользовались независимо от размера, и это еще раз доказывало, что мы, чудодеи, недалеко от них ушли.

Запоздавшая скотина еще выходила со дворов, спеша присоединиться к стаду, и я пошел за большой неторопливой коровой. Она чувствовала нас, все косилась то на меня, то на мой туесок, но шаг не ускоряла. Надо будет попросить вечером у Старосты крынку живого молока — дюже его Батаня уважал. Да и я не отказался бы, тем более что простокваша безнадежно испортится к вечеру.

Многие люди считали, что баганы, покровители скота, рогатого и не очень, живут в коровнике — у каждого свой, как дворовой во дворе или банник в бане. Но это было не так. Баган, как и вазила-табунник, были по одному на стадо и на табун. Коли коров в деревне было мало или жили они постоянно в хлеву, то баган мог и вовсе не поселиться в том селении, а если поселялся, то был слабым, бестелесным. А вот когда коровы, козы да овцы каждый день в общее стадо сбивались, а лошади скакали по полям да взгорьям в общем табуне — вот тогда эти чудицы в силу входили, даже порой до чудовищ дорастали, если животины много было.