Он протягивает документы Шульцу:

– Держи.

– Еще минутку, герр Шульц, – говорит Эмиль. – Вряд ли вы вернетесь к двенадцати, а по договору я могу уволить вас только до двенадцати. Но, видите ли, я пока не решил, кого из вас троих сократить, надо еще посмотреть… Поэтому я на всякий случай увольняю вас сейчас. Вы это переварите по дороге, а если тормозить будете исправно, я, так и быть, почти поверю, что вы протрезвели.

Шульц стоит, беззвучно шевеля губами. Лицо у него, как уже сказано, желтое и морщинистое, и если с утра он выглядел нездорово, то сейчас и вовсе приобрел жалкий вид, а цвет лица у него стал пепельным.

– Ну все, вперед! – говорит Кляйнхольц. – Когда вернетесь, зайдите ко мне, я вам скажу, отменяю увольнение или нет.

Стало быть, вперед, Шульц. Дверь закрывается, и медленно, дрожащей рукой, на которой поблескивает обручальное кольцо, Пиннеберг отодвигает пресс-папье. «Кто теперь на очереди? Я или Лаутербах?»

С первого же слова становится ясно – Лаутербах. Пиннеберг просто по интонации понимает: Лаутербах. С Лаутербахом Кляйнхольц говорит совершенно иначе: Лаутербах глуп, но силен, если вывести его из себя, он сразу полезет в драку. Над Лаутербахом не поизмываешься, к Лаутербаху нужен другой подход. Но Эмиль в этом деле мастер.

– Вид у вас, герр Лаутербах, – смотреть больно. Глаз подбит, нос в лепешку, как вы этими губами говорите, уму непостижимо, а уж рука… Но работать придется в полную силу, если, конечно, хотите получать полный оклад, так что вы уж постарайтесь…

– У меня с работой все в порядке, – отвечает Лаутербах.

– Полегче, герр Лаутербах, полегче. Политика, знаете ли, дело хорошее, а национал-социализм, может статься, и вовсе отличная штука – это мы после выборов поглядим, – но что все это за мой счет…

– Я работаю, – отвечает Лаутербах.

– Ну что ж, – мягко говорит Эмиль, – вот и поглядим. Почему-то я сомневаюсь, что вы справитесь с делом, которое я сегодня собирался вам поручить… На вас ведь места живого нет…

– Я с работой справлюсь… с любой, – заверяет Лаутербах.

– Как скажете, герр Лаутербах, просто… сомневаюсь я. Дело вот в чем: Бромменша меня подвела, озимый ячмень надо еще раз прогнать через веялку, и я рассчитывал, что вы-то ее и покрутите…

Даже для Эмиля это вершина подлости. Потому что, во-первых, крутить веялку вообще не входит в обязанности конторского служащего, во-вторых, для этого нужны две совершенно здоровых и очень крепких руки, а в-третьих, особая подлость заключалась в том, что женщины наводили на силача Лаутербаха ужас, он их по-настоящему боялся. Несколько часов крутить веялку в полутемном семенохранилище с двумя женщинами – да они же его изведут, эти бабы! Сделают то, на что сам Эмиль не решается.

– Вот видите, – печально говорит начальник, – я так и думал: вы нынче никуда не годитесь. Отправляйтесь-ка домой, герр Лаутербах, – но, разумеется, за эти дни я с вас вычту. То, что с вами случилось, никакая не болезнь.

– Я буду работать, – упрямо и свирепо заявляет Лаутербах. – На веялку меня хватит, не беспокойтесь, герр Кляйнхольц.

– Что ж, хорошо. Тогда до полудня я к вам загляну, Лаутербах, и скажу, что решил насчет увольнения.

Пробурчав что-то себе под нос, Лаутербах уходит.

И вот они остаются вдвоем. «Сейчас и я свое получу», – думает Пиннеберг.

Но, к его удивлению, Кляйнхольц дружелюбно произносит:

– Ну и люди ваши сослуживцы… Один дрянь, другой пакость, два сапога пара, не отличишь.

Пиннеберг молчит.

– Я смотрю, вы сегодня при параде, наверное, грязной работой вас грузить не стоит? Сделайте-ка мне выписку со счета для управляющего поместьем Хёнов за тридцать первое августа и особое внимание уделите партии соломы. Они нам вместо ржаной соломы прислали овсяную, на вагон подана рекламация.