– Не представляю. При этом многие получают гораздо меньше.

– Ничего не понимаю.

– Видимо, мы в чем-то ошиблись. Давай попробуем еще раз.

– Послушай, – вдруг говорит Овечка, – а ведь когда я выйду замуж, можно потребовать, чтобы мне выплатили рабочую страховку?

– Точно! – оживляется он. – Получится не меньше ста двадцати марок. А твои родители, думаешь, ничего не подарят?

– Может, белья немного. Да мне и не надо от них ничего…

– Конечно. – Он успел пожалеть о своем вопросе. – Конечно, не надо.

– А что насчет твоей матери? – спрашивает она. – Ты мне никогда о ней не рассказывал.

– Рассказывать нечего, – отрезает Пиннеберг. – Я ей не пишу.

– Вот как, – тянет она. – Понятно.

Снова тишина.

И снова они встают и выходят на балкон. Почти все огни во дворе погасли, город затих. Где-то вдалеке сигналит машина.

Он говорит в задумчивости:

– Еще на стрижку нужно восемьдесят пфеннигов.

– Ой, хватит! – отмахивается она. – Все как-то справляются, и мы справимся. Все образуется.

– Вот еще что, Овечка, – говорит он. – Давай я не буду выделять тебе деньги на хозяйство? Просто будем в начале месяца класть все деньги в вазу, и каждый будет брать оттуда сколько нужно.

– Давай! – подхватывает она. – И будем на всем экономить. Может, я даже сама научусь гладить рубашки…

– Сигареты за пять пфеннигов – тоже пустая трата денег, – заявляет он. – Есть и за три вполне приличные.

– А когда у нас будет своя квартира, купим красивый спальный гарнитур…

– Но только не в рассрочку, – поспешно уточняет Пиннеберг.

– Еще чего! Не хватало в долги влезать. От долгов одни печали.

– А нам печали ни к чему. Печали – это ужасно.

– Да, – соглашается Овечка. – Знаешь, когда месячные все не начинались, у меня, конечно, мелькала мысль, но я гнала ее от себя…

– И ведь мы соблюдали осторожность.

– Именно. Мне было так ужасно одиноко, так страшно…

– Все это в прошлом. Теперь мы никогда не будем одиноки…

Вдруг он разражается хохотом.

– Что такое? – спрашивает Овечка. – Милый, отчего ты смеешься? Скажи!

– Я знаю, на чем мы точно сможем сэкономить…

– На чем? Ну же, говори!

– На презервативах.

Но она не смеется, нет – она испускает вопль:

– О боже, милый, мы же совсем забыли про Малыша! Сколько денег на него уйдет!

Он рассуждает вслух:

– Разве такому маленькому ребенку много нужно? К тому же есть пособие по родам, по грудному вскармливанию… Думаю, в первые годы на него вообще ничего тратить не придется.

– Даже не знаю… – сомневается она.

В дверях появляется белый силуэт.

– Вы ложиться собираетесь? – осведомляется фрау Мёршель. – Спать осталось всего три часа.

– Сейчас, мама, – говорит Овечка.

– Теперь уже все равно, – продолжает старуха. – Я с отцом лягу. Так что веди его к себе, этого твоего…

Дверь захлопывается, так что какого «твоего», остается непонятным.

– Но мне что-то не хочется. – Пиннеберг немного задет. – Честно говоря, у твоих родителей и правда не очень уютно…

– Боже, милый! – смеется Овечка. – Радоваться надо! Карл, пожалуй, прав: ты буржуй…

– Вовсе нет! – протестует он. – Если твои родители не возражают… – И он снова колеблется: – И если доктор Сезам не ошибся.

– Ну так давай сидеть на этих стульях до утра, – говорит она. – У меня уже все болит!

– Ну что ты, Овечка! – тут же раскаивается Пиннеберг.

– Да нет, если ты не хочешь…

– Я баран, Овечка! Я такой баран!

– И хорошо, – говорит она. – Значит, мы подходим друг другу.

– Вот и посмотрим, – говорит он.

Поезд, отходящий в эту августовскую субботу, в два часа десять минут, из Плаца в Духеров, в купе для некурящих третьего класса увозит герра и фрау Пиннеберг, а в багажном вагоне – «немаленькую» корзину с Эмминым добром, мешок с Эмминым постельным бельем – только с ее, «себе пускай сам покупает, мы-то при чем» – и ящик из-под маргарина, в котором едет Эммин фарфоровый сервиз.