Значит, то, что я называю «тканью» или «узором», – узор одновременно звуковой и логический, тонко сплетённый, наполненный, – и есть подлинная основа стиля, фундамент искусства литературы. Да, можно читать книги ради их фактического содержания или сюжета, даже если узор в них едва намечен. Но сколько же таких текстов мы перечитываем снова и снова лишь за красоту и стройность их построения! Скажем прямо: «начинка» там почти никакая, в лучшем случае слабо отражает «жизненные вопросы», а всё равно испытываешь радость, ощущая их почти невесомое «плетение», тонкую ясность – и грацию, с какой там «жонглируют апельсинами».

До сих пор я преимущественно касался прозы, потому что, хоть упорядоченность и связность чрезвычайно украшают стих, стихотворец может, если захочет, без неё обойтись – ритм и рифма сами уже создают узор. Да, это, кажется, опровергает мои доводы, но на деле только подтверждает их: ведь в стихах «за нас» трудится готовый узор – сама система стихосложения. Будет ли это счёт слогов, чередование ударных и безударных, повтор звуков или идей (как, например, в древнееврейской поэзии) – не важно, пока действует «правило», задающее основу. Собственно, это и есть цель любой стихотворной формы: навязать поэту такой «чертёж», чтобы ему и не слишком легко было, и не слишком трудно. Поэтому при равных способностях начать сочинять складные стихи проще, чем написать выразительную прозу, ведь в прозе сам писатель создаёт себе «раму» и «узлы», которые потом и преодолевает.

Отсюда же особая ценность большого поэтического дарования – скажем, у Шекспира, у Милтона или у Виктора Гюго (здесь я ставлю их рядом, имея в виду лишь умение владеть стихом, а не равную им поэтическую силу). Они не только свивают текст с логической плотностью хорошей прозы, не только заполняют стихотворный «чертёж» бесконечной изобретательностью, но и дарят читателю дополнительную радость, строя в тексте «двойной контрапункт», то есть умело совмещая требования стихового размера и логику повествования. Вот строка завершается, чуть дальше – конец фразы, а ещё далее – кульминационный финал, где всё сходится на одном звучном слове. Лучшее, чего может достичь автор прозы, – это идти рука об руку с логикой, подчёркивая и преобразуя её узором речи, временами с явным блеском, временами как бы легко и непринуждённо. Поэт же, решая к тому же ещё и чисто стиховую задачу, получает право на дополнительные триумфы – будто фокусник, который жонглирует уже тремя апельсинами вместо двух.

Тут, однако, есть своя потеря. В стихе, даже при всей искусности, синтаксические фразы обычно «плавают» свободней, чем в прозе, где каждое слово занято до предела и фраза так чётко «защёлкивается», словно вставка в пазле. В прозе даже слух ощущает эту подвижную симметрию и радуется её ясному возвращению; а в стихах внимание уходит на ритм, и грамматическая завершённость, при всей важности, отходит на второй план. Попробуйте взять для сравнения два фрагмента у одного автора, способного работать в обеих манерах, скажем, у Шекспира: его чистую прозу – к примеру, первую же речь Орландо в «Как вам это понравится» – и рядом любой стих из той же пьесы или что-нибудь вроде монолога «Прощай, воинское дело» в «Отелло». В прозе обнаружится удивительная точность и выверенная сбалансированность каждого построения, не столь заметная в стихе. Это не значит, что проза превосходит поэзию. Просто одно царство меньше и беднее, но всё же отдельное и суверенное.

Немного раньше я упомянул, что каждая фраза должна быть «изящной». Но что значит «изящная фраза»? В литературе, как и в живописи, скульптуре или музыке, есть что-то общее: литература, будучи искусством представительным, склонна заимствовать у живописи и прочих сестёр образы, но технически, как временное искусство, она ближе всего к музыке. Каждая фраза в тексте, подобно фразе в музыкальном произведении, должна быть выстроена из длинных и коротких, ударных и безударных слогов так, чтобы ласкать наш внутренний слух. И единственный здесь истинный судья – ухо. Разум не выведет точных законов. Даже в стихах, где вроде бы действует система ударений, поддающаяся разбору, невозможно до конца объяснить тайну красоты строфы. Что уж говорить о прозе, где нет и этой строгой схемы?