Собака в наморднике пепельно-ржавом
Шагает с хозяином вдоль по державе.
Собака кудлата, лохмата и зла
В пылу караульного (аах!) ремесла.
Собака, собака, собака, собака,
Отнюдь не бездомна, – призорна. Однако —
Собака. И как ты, поэт, ни крути —
Собачее сердце в собачьей груди:
Внештатный лохматый боец караула…
Держава в побеге: проснулась, уснула,
Иль с матерным хрипом терзает повал —
Увы: неизменен собачий оскал
На людных вокзалах и всех полустанках…
Внештатный лохматый сотрудник охранки, —
Собачее сердце… Как ни воспитай —
Бездомный поскул или яростный лай…
Дрянь
Я люблю тебя, Дрянь. И когда полушёпотом
Кенгуриною ночью в постели ты лжёшь,
И когда с первым встречным – не то что безропотно, —
Восхитительно-самозабвенно! – идёшь —
Кто куда поведёт… – вот. И даже (и даже!),
Когда ждёшь телефонного нервно звонка —
Я люблю тебя, Дрянь: выносящий – уставшую! —
Из постелей любовников на руках…
Абрикосовый сеттер
В городе, между домами старыми,
По асфальту шлёпая лапами мокренько,
Абрикосовый сеттер шнырял бульварами,
Не обращая вниманья на окрики.
Вертел хвостом, обнюхивал лужицы,
Деревья – да и вообще весь город —
И ему казалось, наверное: кружится
От бега город! И – лаял со вздором
На город вертящийся: до восторга.
А к нему от старушки «а ля Каренина»
Рванулся такой же полный восторга
Белый комочек зефира вспененный:
Взбалмошный пудель. Скулил обиженно;
Стоял, приветливо зубы скаля,
Лапки сложив, – просился униженно:
Всего лишь гулять. А его – не пускали…
Он смолк, уронив поводок натянутый —
Разочарованный всем на свете
Зефирно-белый пудель обманутый.
И к нему подошёл Абрикосовый сеттер
И ткнулся носом в чёрный нос белого;
Мордой о мордочку по-человечьи
Потёрся: судьба, мол, нас псами сделала;
Ну – не пускают; а хныкать нечего!
А старушка соскучилась по кофейнику:
– Домой, Вили! Кофею сварим!
…И задумчиво вслед им чесал под ошейником
Абрикосовый сеттер на мокром бульваре…
«…Я хочу белоснежья и брошенной наземь зимы…»
…Я хочу белоснежья и брошенной наземь зимы,
Словно белая шкура убитого пулей медведя,
Чтоб с бураном, как с дедом, на левую ногу хромым,
Вечера согревать золотой самоварною медью.
Я хочу вытирать о гигантскую шкуру снегов
Ноги – словно о коврик, – пред тем как укрыться в берлогу:
В вековечную спячку в извечной Стране Дураков,
Захромавшей опять, – но теперь уж на правую ногу…
И ещё я хочу, чтобы грохнувший вдруг карабин
Меня в спячке настиг среди лая и воя бурана:
Чтоб не слышать копыт, уходящих в далёкий Харбин,
И не видеть крови повторенья второго Афгана.
Я хочу – однозначности! – тихой берлоги, стола…
Белоснежной зимы и покоя берложного – или
Белоснежной зимы и прицельного среза стола:
Чтобы иль не тревожили – или спешно добили…
Волчий билет
Я шёл к тебе через века,
Через проклятий рой;
Я уходил, как «зек», в бега,
В меня стрелял конвой;
Мне выдирали сотни крыл
(те отрастали вновь) —
Но каждый раз я вновь любил
И руки пачкал в кровь.
Я шёл к тебе через тайгу,
Через безмолвье лет;
Я – верил, что дойду, смогу,
Что волчий мой билет —
Блатная наблажь диких дней
Задушенной строки…
Я шёл к тебе в бреду Идей
И в бешенстве пурги
Холодных душ, немых цитат
И гулких карцеров.
Я – на Пороге, Век! Ты – рад?
Зловонию костров?
Снегопад
…Мы растаем, ещё не слетев до земли, —
В Середине: во тьме затяжного паденья.
Не успев совершить, что, возможно, могли
Совершить во всенощные гульбища-бденья:
На лету, на ходу, на бегу… И пока
В облака рвётся чья-то (в полёт) муза-лира —
Нас (подобно снежинкам) струят Облака
В непроглядную темень Подземного мира…
В непролазную сволочь провинций, дорог;
В неприступные хляби растаявшей грязи;
В опостылевший грохот конвойных сапог;