Говорят, когда Хасэбэ вызвал к себе полицейский инспектор, его лицо было мертвенно-бледным. О результатах разбирательства было сообщено непосредственному начальнику, то есть Цуруку: «Хасэбэ все признал и хочет уволиться…»

Цуруку не стал встречаться с Хасэбэ. Сразу же после этого он видел коллегу в комнате следователей, но отвел глаза в сторону. В свою очередь, Хасэбэ тоже не заговорил с Цуруку. Просто собрал вещи и ушел.

Цуруку также перестал звонить Хасэбэ. И решил, что не будет отвечать на звонки, если тот ему позвонит. Цуруку счел, что Хасэбэ его предал. «Он разрушил мое доверие, мое уважение, проведенное вместе время… Он разрушил все».

– Знаете, негодующих телефонных звонков и писем тоже было выше крыши, – произнес Цуруку.

Смысла скрывать произошедшее от Руйкэ не было, тем более что обо всех обстоятельствах этой истории и о том, что Цуруку относился к Хасэбэ как к своему учителю, было сообщено инспектору Главного управления полиции. Правда, сейчас Цуруку раздражало то, что об этих постыдных вещах приходится рассказывать юнцу, способному в пару к деловому пиджаку надевать белоснежные кроссовки.

Руйкэ, сотрудник группы по расследованию особых преступлений, пристально всматривался в Цуруку своими узкими и блестящими черными глазами. В зале для совещаний не оставалось никого, кроме нескольких сотрудников, ответственных за телефонные звонки. Никаких заслуживающих внимания отчетов не поступало, было тихо, и поэтому Цуруку продолжил рассказывать, приглушив голос:

– Некоторые из этих звонков и писем были угрожающими.

– Были угрожающими и…

– Господин Руйкэ, неужели вы всерьез думаете, что там можно найти какую-нибудь зацепку, касающуюся Судзуки?

Сотрудник, отправленный искать в шкафчиках тогдашнюю корреспонденцию, наверное, вскоре вернется, неся картонные коробки. История, о которой рассказал известный еженедельник, была беспрецедентно позорной, а реакция людей на нее – колоссальной. Было много негодующих и враждебных писем – не только от жителей района, что было ожидаемо, но и из других префектур тоже. Немало было и таких, в которых полиции угрожали расправой. Как это часто бывает, в письмах были бритвенные лезвия, тексты с угрозами от ультраправых организаций и даже загадочные сутры, написанные кисточкой на тридцати листах специальной почтовой бумаги. Был и фотоколлаж, на котором начальник отделения и Хасэбэ показывают друг другу свои причинные места. Нельзя было удержаться от смеха, но вместе с тем пробирал озноб от мысли, как много сил тратят люди на создание таких гадостей.

В отделении Ногата в качестве меры предосторожности хранились все присланные предметы, хранились и записи телефонных разговоров. Как говорится, людская молва – на семьдесят пять дней [13]. Похоже, впрочем, современное информационное общество не настолько терпеливо, и буря начала затихать по прошествии недели. До тех пор, пока Тодороки не вызвал ее вторую волну своим неосторожным высказыванием.

– Действительно, единственным заметным огрехом в нашей работе за последнее время была та история. Но это было четыре года назад, и – прошу прощения, что так говорю, – это не то, чтобы кто-то умер, или что мы оговорили кого-то в совершении преступления. Можно понять, когда ругают людей, присвоивших казенное имущество или совершивших бухгалтерский подлог, и называют их ворами денег налогоплательщиков. Можно понять, когда бесит, если полицейские, которые обычно следят за общественным порядком, сами превышают скорость или совершают кражу в магазине. Но мастурбацию на улице, оставляя в стороне этическую сторону вопроса, вряд ли можно назвать действием, наносящим кому-то прямой ущерб. Нарушением «Постановления о предотвращении действий, доставляющих неудобства другим гражданам» или уголовной статьи «Публичное совершение непристойных действий» это тоже считать нельзя, так как не было намеренной демонстрации кому-либо. Малозначительное похабство. Так что это – «постыдный проступок», не более того.