Вот вдогонку за последним умирающим на западе облаком бросилась маленькая серая тучка. Следом за ней устремилась другая и вскоре всё небо, – от востока до запада, от севера до юга, заполонила чёрная грозовая туча.

Потускнел дневной свет, небо бросило на землю серое порывало, и когда, казалось, быть ему теперь вечно на мокнущей от слёз земле, облака вспыхнули десятком ярких молний и следом по городу ударил раскатистый гром. Потом слёзные облака ещё раз взорвались десятками молний и раскатистым громом. Потом ещё и ещё…

Такого майского безумства горожане не помнили давно, разве что семь лет назад, когда май 1917-го года обрушился на город ливнем земного огня спалившего почти весь город. Но в тот год май был засушливый и молнии на город неслись не из туч, а из пожарища, лившегося по городу под мощными струями ветра.

Что предвещал этот – 1924-й год, горожане не знали и не загадывали наперёд. Жили одним днём. Не арестовали утром, не забрали днём, не пришли вечером, не постучали в дверь ночью, – радуйся, день прожил.

На улицах города ни единого человеческого звука, ни одного человека, хлопают лишь отворившиеся под напором ветра и дождя калитки и двери сараев, глухо ухают, накатывающиеся на берег волны Оби, и в заводском пруду на Булыгина, обсаженном ветлами, пищат, трущиеся боками, ослизлые брёвна.

Весть о новом начальнике Алтайгуботдела ГПУ быстро разнеслась по городу.

– Начальник-то, сказывают, молодой, энергичный, разберётся и отпустит мужа-то, – говорили одни.

– И сыночка моего, – скорбно говорила пожилая женщина, безвременно состарившаяся и сгорбившаяся.

– Так большевик ён… новый начальник… говорят, аж с семнадцатого году, с самого перевороту, так сказать… должён разобраться, – отвечали другие.

– Вот ён молодой-то и енергичный и зачнёт куралесить пуще прежнего начальника-то. Ему до вашей справедливости как до карасиновой лавки, – хмыкнул стоящий рядом с женщинами дед лет восьмидесяти с лишком.

– Лавка-то при чём, дед Макар? – пожав плечами, посмотрела на деда худенькая, явно больная какой-то грудной болезнью женщина и закашлялась.

– А того, что лавка карасиновая числится, а карасину в ёй пшик да и только. Так и с сыночком моим пшик выйдет, – всхлипнул дед. – Полгода весточки от него никакой. Ходил в ГПЮ-то, ничегошеньки не сказывают, ухмыляются, злыдни, вот и все дела. Чую, нет уже давно сыночка моего, сгубили ни за понюх табака, за неведомо за что.

Прав оказался старик. Прошёл декабрь, – первый месяц вступления на должность Крымова, прошли и четыре месяца нового 1924 года, пришёл май. Ничего не изменилось в системе Алтгуботдела ГПУ. Более того, с Крымовым аресты в городе пошли на подъём.

Угасла надежда в людях на освобождение их отцов, мужей и детей из застенков Алтайского ГПУ.

В стенах подвальных комнат здания Алтайского губернского отдела ГПУ круглосуточно не умолкали мат и злобный смех, удары и шлепки, слышались стоны и крики людей, истязаемых недолюдьми в форме сотрудников ГПУ. Каждый из этих палачей хотел выслужиться перед новым начальником с одним лишь желанием, – пойти на повышение, а это власть над такими же выродками, как сам. Я как истязаемые ими люди?.. Так им до них было, как говорил дед Макар, как до карасиновой лавки.

– …я тебя сосватаю, вражина, со смертью! Ты выложишь мне всех пособников своих, с которыми подготавливал убийство членов Алтайского Губисполкома и непосредственно товарища Гольдич, – с пеной на губах кричал на избитого, окровавленного человека следователь Алтгуботдела ГПУ. – Кто твои пособники? Отвечай, скотина! – На рассечённое кулаками, источающее крупные капли крови лицо наносился очередной удар.