А гость не унимается, вертится ужом подле меня.

– Странный вы всё-таки, господин Твердовский. Помню, знавал я одного профессора из Лейпцига, весьма образованный человек, заметьте, безмерно жаждал новых знаний для всего человечества, но даже он не устоял от соблазнов… Но я не настаиваю, как изволите, воля ваша…

– Благодарствую за понимание, сударь.

Я умолк; в голове не поймёшь что крутится, как в калейдоскопе или на ярмарочной карусели, всякая грязь в голову из тёмных щелей полезла. Но вскоре совладал с собой и, знаете, сударыня, я ведь мог в эти минуты ещё послать Тёмного гостя куда подальше, но не решился, поразмыслил и понял, что он примет меня за слабака. Гордыня – она меня сгубила.

Анастасий Перфильевич замолк и положил голову на картинно сведённые вместе бледные кисти. Купава тоже безмолвствовала, как воды в рот набрала. Удивительный рассказ Чёрного барина поразил её в самое сердце, давнишний страх от прихода в загадочную усадьбу отпустил, она невольно позабыла и о доме, и о тётушке, о грушах, о том, что ей следует спешить со всех ног на рынок. Она в эти секунды билась над загадкой о своих шагах, которые следует предпринять: то ли ей искренне пожалеть хозяина, то ли, наоборот, осудить да поскорее навсегда покинуть это странное имение, позабыть всё и после обходить за версту здешние места…

Но Купава не удержалась и полюбопытствовала:

– А что в грамоте оказалось написано, вы хотя бы прочитали?

– Пробежал глазами по литерам. Там был незатейливый текст: что, мол, взамен даваемой вечной жизни такой-то господин добровольно вручает Тёмному гостю свою бессмертную душу. А после, Чёрный барин вздохнул и добавил: – «Просто, как подать луковицу и кусок хлеба для побирушки-нищенки».

– И вы, сударь, подписали тот самый договор?

– Да, дитя моё, я согласился и поставил подпись собственной кровью, – с грустью признался странный собеседник. – Немедля внутри меня что-то хрустнуло, будто на миг у меня в грудине затрещала косточка какая-то незначительная или суставчик, а всё, скажу я вам, прочее осталось как прежде, словно ничего у меня и не забирали, а так, выходит, мои опасения и страхи – всего лишь одни пустые разговоры. С тех пор я не старею. Вот так, милое дитя.

Чёрный барин умолк и опустил глаза.

– Сударь, вы до сих пор довольны этой метаморфозой, как говорят поэты?

Анастасий Перфильевич весь передёрнулся и глубоко вздохнул, и по лицу стало ясно, что он не очень-то желал об этом распространяться, но, повинуясь какому-то внутреннему позыву или, скорее, приличию, всё же вновь раскрыл свои уста:

– В первый год-два всё казалось забавно – я вовсе позабыл о разных хворях. Мог не смыкать глаз по несколько дней и ночей; да я, впрочем, и сейчас легко переношу зимнюю стужу и сырость. Попытался по-прежнему штудировать науки, выписал из Амстердама телескоп, чтобы ясными ночами наблюдать за Селеной-Луной. А далее я принялся строчить трактат о человеке, да вскоре всё забросил, чую – не моё это. Стало мне на всё наплевать, в том числе и на то самое человечество. Но затем вышло ещё хуже, чем я наивно предполагал. Всё как-то не заладилось: я совсем не старел, и тут у близких появилось недовольство мною. Знаете ли, слаб человек, не всегда может совладать с собой и сердечно порадоваться за другого, то есть за меня… Следом любимая супруга моя, с коей мы прожили тридцать лет душа в душу, разболелась и скончалась. Чада мои выросли, я и оглянуться не успел, да разлетелись кто куда: дочки вышли замуж, а сын дослужился до тайного советника в самом Петербурге. Дети сторонились меня как прокажённого, ведь они сами дряхлели, у них уже появились внуки, а я – всё тот же, будто гусь, замороженный в леднике до грядущего Рождества. Пришлось мне раздробить родительское имение, выделить доли дочерям на приданое и сыну. А я, как сами видите, совсем один остался жительствовать вот в этой обители. Мои верные слуги, что помнили меня с детства, тоже давным-давно поумирали, а другие, видя, что я всё тот же уже много-много лет, уразумели, что дело тут нечисто, и в страхе разбежались кто куда. Остальным своим хлебопашцам я давно дал вольную и только получаю небольшую аренду за пахотную землю и за рубку леса, на то и существую. Вот так я и остался один-одинёшенек. Изредка ко мне из сострадания заходит Пелагея – одна пожилая крестьянка, хоть каши наварит да местные сплетни поведает…