Чернолесье Александр Рейн

Глава 1: Прибытие в Блэквуд Холлоу

Артур Холлоуэй всегда считал, что худший вид усталости – это не та благородная, честная ломота в костях, что приходит после дня физического труда, как бывало в юности, когда он помогал покойному дяде на его ферме в суровом, но прекрасном Йоркшире. И не та туманящая голову, но вполне понятная изможденность после бессонной ночи, проведенной за сведением очередного квартального отчета в душном офисе страховой компании в самом сердце лондонского Сити. Нет. Худшая, самая коварная усталость была невидимой, как яд, медленно просачивающийся в кровь, липкой, серой паутиной, методично обволакивающей душу, пока не задушит в ней последние искры желания. Это была усталость от бессмысленности, от осознания, что ты больше не понимаешь, зачем вообще просыпаешься по утрам, зачем натягиваешь маску деловитости, зачем произносишь пустые слова. Именно такая всепоглощающая, экзистенциальная усталость, словно невидимый попутчик, сидела рядом с ним в его стареньком «Остине Аллегро», который, кашляя и чихая, вез его, сорокапятилетнего лондонского клерка с преждевременной сединой на висках и хроническим недосыпом в запавших, потухших глазах, в эту забытую богом, людьми и, кажется, самой историей дыру под названием Блэквуд Холлоу, затерянную где-то в самой глуши Девоншира, куда не вели туристические маршруты и где мобильные телефоны превращались в бесполезные куски пластика.

Его «Остин Аллегро», цвета выцветшего василька, был ровесником его самых больших разочарований и единственным движимым имуществом, не считая пары чемоданов с одеждой и книг. Машина протестующе скрипела каждым своим суставом на каждой выбоине, которых становилось все больше, чем дальше он отъезжал от цивилизации. Последние миль двадцать превратились в настоящее испытание для подвески и нервов Артура. Узкие проселочные дороги, зажатые между высокими, поросшими густым мхом и цепким плющом живыми изгородями из боярышника и терновника, петляли так непредсказуемо, что приходилось постоянно снижать скорость почти до черепашьей. Иногда ветви старых дубов и ясеней, склонявшихся над дорогой, скребли по крыше «Аллегро» так, словно древние костлявые пальцы пытались остановить его, не пустить дальше. Воздух, когда он опускал стекло, чтобы передохнуть от запаха старой обивки и бензиновых паров, был влажным, тяжелым, до предела насыщенным ароматами прелой листвы, сырой земли, грибницы и чего-то еще – едва уловимого, терпкого, почти металлического, отчего по спине нет-нет да и пробегал неприятный холодок, а во рту появлялся странный привкус.

Блэквуд Холлоу. Даже само название звучало как обещание мрака и уединения. Деревушка, если ее можно было так назвать – скорее, горстка разбросанных домов, – притулилась в небольшой, сырой лощине, окруженной крутыми холмами, поросшими жестким вереском, темно-зеленым утесником и редкими, скрюченными ветром соснами. Казалось, она вросла в этот древний, дремучий лес, стала его неотъемлемой частью, как грибы-трутовики на стволах вековых деревьев. Дома – старые, сложенные из темного, почти черного местного камня, многие с заколоченными досками окнами и просевшими под тяжестью времени и мха крышами – смотрели на приезжего пустыми, недружелюбными глазницами. Ни дымка из труб, ни звука человеческого голоса. Где-то вдалеке тоскливо, почти обреченно проблеяла одинокая овца, но тут же смолкла, будто испугавшись собственного голоса, нарушившего эту гнетущую тишину. Тишина здесь была особенной – не той умиротворяющей, что ищут городские жители, а плотной, давящей, словно вата, набитая невысказанными тайнами, застарелой сыростью и забытыми трагедиями.

Артур заглушил многострадальный мотор. Двигатель издал последний, предсмертный хрип, пару раз дернулся в конвульсиях и затих. И тишина, прежде просто давящая, теперь обрушилась на него с новой, оглушающей силой, похлеще грохота поездов на Паддингтонском вокзале или рева футбольных фанатов на стадионе, от которых он так отчаянно пытался сбежать. Он сидел несколько долгих минут, не в силах заставить себя пошевелиться, просто глядя перед собой на покосившийся, вросший в землю деревянный указатель с названием деревни. Буквы «Blackwood Hollow» были вырезаны грубо, и краска на них почти полностью облезла, оставив лишь бледные призраки символов, разъедаемых временем и вечной девонширской моросью. Что, черт возьми, он здесь забыл? Ради чего проделал этот путь, трясясь в старой жестянке по дорогам, которые и дорогами-то назвать было сложно?

Ответ, как всегда, был прост и мучительно сложен одновременно. Выгорел. Истлел дотла. Выгорел на своей бесперспективной, выматывающей работе в страховой компании «Гардиан Траст», где каждый день был похож на предыдущий, как две капли серой лондонской воды, где дедлайны сменялись абсурдными требованиями начальства, а клиенты вымещали на нем всю свою злость на несправедливость мира. Выгорел в отношениях с Эмили, которые когда-то казались ему спасательным кругом, а превратились в тяжелую якорную цепь, тянущую на дно взаимных упреков, невысказанных обид и молчаливых ужинов перед мерцающим экраном телевизора. Его психотерапевт, доктор Эванс, респектабельный мужчина с аккуратной седой бородкой клинышком и проницательными, чуть усталыми глазами за стеклами очков в тонкой оправе, долго слушал его сбивчивые жалобы, а потом мягко, но настойчиво посоветовал: «Артур, вам необходимо радикально сменить обстановку. Побыть наедине с природой, с самим собой. Попытаться услышать тихий голос собственной души, если он еще не окончательно заглох под гнетом стресса». На растерянный вопрос Артура, где найти такую целительную природу, чтобы она не напоминала очередной переполненный туристами и собачьими экскрементами национальный парк, доктор Эванс лишь пожал плечами и сказал, что места нужно искать «неизбитые, глухие, где время течет по-другому, если вообще течет».

Так, через цепочку случайных знакомых знакомых, через долгие часы блуждания по интернет-форумам для любителей «сельской глуши», «забытых уголков старой доброй Англии» и прочих эскапистов, Артур и наткнулся на крошечное, едва заметное объявление о сдаче коттеджа в Блэквуд Холлоу, Девоншир. Фотография была одна, старая, выцветшая и размытая: приземистый каменный коттедж с низкой, заросшей мхом крышей, почти сливающийся с фоном из темной стены леса. Арендная плата была до смешного, почти подозрительно низкой. Хозяин, некто мистер Элайджа Крофт, которого Артур так и не увидел, по телефону говорил тихим, скрипучим, почти шепчущим голосом, будто каждое слово отрывал от себя с усилием, или опасался, что его кто-то подслушает за пределами телефонной трубки. Он не задавал лишних вопросов о рекомендациях или финансовом положении Артура, только уточнил сухим, безжизненным тоном, надолго ли тот планирует задержаться. «На пару месяцев, может, дольше, если… если приживусь», – ответил Артур, сам удивляясь неуверенности в своем голосе и не веря, что действительно решился на эту авантюру. «Коттедж будет ждать вас. Ключ найдете под незакрепленной плиткой у крыльца, слева от двери», – прошелестел мистер Крофт и повесил трубку прежде, чем Артур успел спросить что-нибудь еще о местных магазинах, соседях или хотя бы о том, где брать дрова.

И вот он здесь. Машина стояла на том, что когда-то, возможно, было деревенской площадью – небольшом пятачке неровной земли, поросшем жухлой травой и крапивой. Коттедж, который, судя по всему, и был его новым пристанищем, находился чуть поодаль, у самой кромки леса. Ключ действительно нашелся под замшелой, скользкой каменной плиткой, на которой примостился жирный, блестящий слизняк, оставивший за собой серебристый след. Ключ был старый, огромный, железный, покрытый слоем ржавчины, больше похожий на музейный экспонат, чем на действующий инструмент. Он со скрежетом, от которого у Артура заныли зубы, провернулся в не менее старом и ржавом замке, утопленном в массивной дубовой двери, темной от времени и влаги. Низкая дверь со стоном, похожим на предсмертный выдох, отворилась, выдохнув в лицо Артуру концентрированный запах сырости, мышиного помета, застарелой сажи и чего-то еще – неуловимо сладковатого, почти приторного, как запах увядающих цветов на давно забытой могиле или как аромат старых книг, хранившихся в сыром подвале.

Коттедж был небольшим, даже тесным. Одна просторная, но мрачная комната с низким, давящим потолком, поддерживаемым толстыми, темными от времени и копоти дубовыми балками. В дальнем конце комнаты зиял огромный, почерневший от многолетней сажи камин, больше похожий на вход в пещеру. Эта комната, очевидно, должна была служить ему и спальней, и гостиной, и кабинетом. К ней примыкала крохотная, размером со шкаф, кухонька с грубой каменной раковиной, покрытой зеленым налетом, и маленькой, проржавевшей чугунной дровяной плитой, на конфорках которой виднелись следы чьей-то давно выкипевшей еды. Обстановка была более чем спартанской, почти аскетичной: древняя деревянная кровать с провисающей до самого пола панцирной сеткой и комковатым, слежавшимся матрасом, от которого исходил слабый запах прели; грубо сколоченный из неструганых досок стол, шатающийся при малейшем прикосновении; пара таких же шатких, разномастных стульев, один из которых был с треснутой ножкой. На маленьких, глубоко утопленных в толщу каменных стен окнах – серые, истлевшие остатки чего-то, что когда-то, возможно, было ситцевыми занавесками, теперь больше похожие на паутину, забытую гигантским пауком. Настоящая же паутина, густая и пыльная, свисала тяжелыми фестонами из всех углов, с потолочных балок, словно мрачные декорации к какому-то готическому спектаклю, поставленному самой природой. Пыль лежала толстым слоем на всех поверхностях, словно саван.