– Естественно, док.

– Голоса есть?

– Нет, я бедный. Подарок вам не куплю. – Попытался я пошутить, но он как-то разочарованно покачал головой.

В кабинете, помимо нас с ним, была ещё в наличии молоденькая медсестра, похожая на Уэнсдэй Аддамс из нового сериала, и растрёпанного вида паренёк с неопределяемыми чертами лица. Отшучиваясь на стандартные вопросы своего первого психиатра, я подслушивал разговор медсестры и паренька, примерно следующего содержания:

– Как тебя зовут?

– Мхх, Марк.

– Как ты считаешь, что с тобой происходит?

– Я полностью здоров.

– Почему тогда ты здесь?

– Я не имею понятия. Мать, сука такая, не даёт мне читать Набокова – вы знаете, мой любимый пассаж у него про этюды Моцарта, из «Отчаяния». Я и сам своего рода его, Моцарта, потомок, я уверен – иначе откуда у меня такие длинные пальцы, такая страсть к классической музыке?..

,не понимая, что будет теперь со мной и моими звёздами, попавшими в лапы к санитарам ноосферного леса. Насколько я помнил, Набоков не упоминал Моцарта ни в «Отчаянии», ни где-либо ещё… Психиатр продолжал сыпать базовыми вопросами:

– Сколько спишь?

– Часов двадцать пять в сутки.

– Высыпаешься?

– Разве что выливаюсь.

– Понятненько…

Клянусь, он так и сказал – «понятненько» – из его тяжеловесных, бюрократических уст это прозвучало первым шёпотом тысячеголосого безумия. Здесь – в частной больнице за городом – всюду горел газовый свет, и я, осенённый им, уже был готов, как Мерсо в тюремной камере, к тому, что последовало бы дальше: связывание, галоперидол и стремительное старательное стирание меня с карты общества. Возможны шоковая терапия и лоботомия.

– А жалуешься на что? – Вопрос слегка выбил меня из заведённой было колеи.

– Да знаете, док, грустно после… смерти брата. – Я вдруг разоткровенничался. – Мы были довольно дружны.

– Ага.

– Психотерапию я пробовал, если что. Не помогло.

– Да, твой отец посвятил меня в анамнез. – Он чуть откашлялся, будто подавился слюной, и, наконец, вынес приговор. – Давай так: я пропишу тебе наиболее мягкие антидепрессанты – если понадобится, увеличим дозировку или сменим на что-нибудь… эффективнее. Класть тебя я не вижу смысла – ты не представляешь опасности ни для окружающих, ни для себя.

– Вы уверены?

– Можешь меня разубедить. – Усмехнулся. – Но, думаю, ты достаточно для этого благоразумен. Я предлагаю тебе следующее…

Я внимательно прислушался.

– …попробуй наладить свою дисциплину и заполнить дни рутинными действиями. Это к чему – сейчас их нет под рукой, но я читал на днях материалы о концлагере и вышедших оттуда людях. Они просто отстраивали свои дома, чистили зубы, заботились о любимых, растили цветы – и смогли перевернуть страницу и жить дальше вполне счастливо. Тысячи людей, многим понадобилась на это пара десятков лет. Ты не жертва концлагеря, конечно, но и твоё горе мне ясно. Мой тебе совет – позаботься о рутине.

– Хо… Хорошо. Я попробую.

– В конце концов, это твоя жизнь, и тебе её жить. – Он хитро подмигнул мне, и здесь тысяча голосов сумасшествия беззвучно заурчала во мне…

Отец дожидался меня за дверью, чтобы после отвезти домой.

– Если тебе будет спокойнее, то диагноз я не ставлю – считай, здоров, просто приуныл. – Врач попытался меня подбодрить. – А то вдруг потом права захочешь получить или на работу устроиться.

– Спасибо. – Ответил я отсутствующе, смакуя про себя это «здоров, просто приуныл». Я был рад, что биофизика моего мозга не испытывала фатальную внутреннюю ошибку, и вместе с тем расстроен фактом своего здоровья. Это значило, что труда мне не избежать – а с трудом, целеполаганием, расставлением приоритетов и подобной чушью для успешных людей у меня по-прежнему были натянутые отношения. Стоило, впрочем, последовать совету о рутине, сходить в аптеку за своим первым в жизни АДом, перестать позволять Пустоте побеждать.