«Когда все станут такими, как я, когда не станет Другого, и будет только одно Мы – тогда наступит либо новая, невиданная ранее заря человечества, либо, что вероятнее, его последний конец»

…и многие другие бесплодные, упаднические философствования, в которых я погряз после группового сеанса психо-исповедания. Я завёл новую тетрадь – ту, с единственным словом «Бобок» решил оставить, как есть, – и записывал каждый сколь бы то ни было похожий на работу мозга мысленный пшик. Блюз и подготовку я совсем забросил, не отвечал Ей уже несколько дней. Мне снова хотелось перестать существовать, рассыпаться в атомарную пыль и далее по списку – брат стал достоянием общественности, пусть немногочисленной и закрытой, и теперь считалось оскорбительным, святотатственным для памяти о нём взывать к нему; что уж говорить о любых других духовных костылях, воспоминаниях и поэтических образах. Я был совершенно покинут в довольно бедственном положении ненамеренной самоизоляции, бездна по ту сторону существования неотрывно вглядывалась в меня, как в свой новый романтический интерес, и с той стороны дна стучали веды, псалмы, Харе Кришна, Да Святится Имя Твоё и прочие эсхатологические напевы. Прижизненная смерть, последствия Столкновения с Реальностью – описания красноречивее слова в моей первой терапевтической тетрадке не выдумать, хоть я, по-видимому, и пытался.

Бесконечногранное великолепие жизни померкло, как досрочно сгоревшая лампа, и не было никого, кто бы его заново зажёг.

Иногда, из соображений проветривания, я выходил во двор сидеть на лавочке, глядел на торопящихся и неспешно прогуливающихся людей и ощущал неодолимый незримый купол радиусом в свой рост, разделяющий их и меня; бесцельно шастать часик-другой под ослепительной сенью солнца или одеялом облаков или моросью слёз последних. Временами накатывала несвойственная мне ненависть за нахождение в таком положении, ненависть характера аутоагрессии, направленная исключительно вовнутрь, – тогда я брал ножницы, вынужденно посещая кухню, и резал – разумеется, не себя – случайные философствования на лоскуты, прочь из тетради. Ещё я пробовал копаться в музыкальных плагинах, но их давящее многообразие, их пространство было настолько жизнеутверждающим, настолько напоминало о брате, что вскоре я и их оставил. В общем, наступила долгая полярная ночь…

Одной проформы ради, я, проснувшись затемно, уже вечером, решил обратиться к отцу за советом.

– Мне… не очень хорошо. – Начал я так, потупив взгляд.

– Мы заметили с мамой. – Откликнулся отец. – Ты три дня не ел.

Мы вновь были на кухне одни – словно в других локациях мы не могли поговорить начистоту – и даже повторяющаяся киношность этой сцены не радовала.

– Терапия, вижу, тебе тоже не помогла. – Чуть помолчав, продолжил.

– Да, как видишь.

– Раз уж ты сам пришёл, то скажу как есть – мама хотела, чтобы ты полежал немного, где нужно. – Он немного смутился. – Но мы решили, что там тебе станет ещё… грустнее. Короче говоря, если хочешь знать, мы не понимаем, что с тобой делать.

Помолчали.

– Ещё мне на днях звонила твоя пассия…

Здесь я поднял взгляд с пола на него.

– …спрашивала, как ты. Думаю, не лишним будет сказать, что и мы волнуемся… Есть какие-то идеи?

Нежданно, на кухне родного дома жизнь поставила передо мной задачу, от решения которой зависело, останусь ли я при ней, при жизни. Решение пришло почти сразу:

– Можешь поискать психиатра?

…

– В постель писаешься? – Начал он – походивший по типажу на отца, тоже шатенисто-рыжий и худощавый, почему-то без очков (деталь прекрасно бы подошла образу) – избегая церемоний.