– Так, ну что ж, кажется, твоя очередь. – Вдруг обратился ко мне этот синеволосый палач, этот серый кардинал, этот худший либо лучший после брата – пока не определил полюс – человек на земле.

– Кхм, да. – Попытался начать я. – Ну. У меня был старший брат…

Все потерянные и заново найденные души сосредоточились на мне, все одиннадцать пар глаз, включая Её. Я было замялся от прикованных взглядов, от вероятных ожиданий, повисших цепями, но, вспомнив свой наивно-искренний, данный в начале сеанса обет, я прокашлялся и выдал:

– Он не издевался надо мной и, наверное, не умер, не подумайте. Просто он… был, и я не могу с этим смириться. Его нет сейчас, и я совершенно потерян, он будто меня испытывает, а я очевидно проваливаюсь, раз даже здесь оказался. Я… Не знаю, – обратился я к собранию, – вы все прожили такие жестокие, такие травмирующие, такие полные жизни события, вас словно на подбор, как актёров, собрали, чтобы убедить меня в том, что я зажрался и раздул драму из снежинки в цунами, чтобы намекнуть на то, что я слишком молод, чтобы быть в настоящей депрессии. Но вам хочется верить, брат бы так и сказал – «слушай их» – и одно это держит меня от того, чтобы разрыдаться, а я не плакал ни когда он пропал, ни после. Его нет и, эээ, не будет больше. А я остался телом, из которого вынули органы. Вот, пожалуй, всё, что я хотел сказать.

Установилось давящее молчание, которое чуть погодя ярко-синеволосый нарушил:

– Спасибо, что поделился. Теперь слово твоей спутнице.

– Я не знаю, как с ним обращаться. – Начала она, кольнув, и я превратился весь в слух; это не было похоже на заготовленную исповедь бывшей ночной бабочки в маниакальности. – Мы пока слишком юны, чтобы загадывать далеко, но мы выбрали, выбираем друг друга каждый день, и при том его личность, знаете… она как будто вытесняет меня, выталкивает куда-то за пределы доски. Я не хочу быть приложением для гения, знаете ли, я тоже личность, и пока он там решает, что делать со своей жизнью, пока тоскует из-за брата, я тоже страдаю в квартире наедине с матерью – от своих осязаемых, реальных проблем. Я совсем запуталась в том, кого считать наибольшим страдальцем, поэтому страдаю в основном молча. Это то, что я хотела сказать.

– Что ж… – Кардинал встречи скользнул по мне и Ней понимающим взглядом. – Я надеюсь, что теперь вы друг друга услышали. А у нас на сегодня всё…

– Я не смогу тебя всю жизнь дожидаться, понимаешь? – Она, казалось, едва сдерживала слёзы. Мы стояли на крылечке, мимо проходил сеансовый народец.

– Я… знаю. – Я вздохнул.

– И что будем делать?

– Я… не знаю.

В общем, так мы и разминулись – Она отправилась страдать к себе молча, я – к себе, готовиться к выпускным экзаменам, играть блюз и спать. На большее я не был способен – сегодня Реальность обнажила клыки, впилась в моё слабосильное тельце и созрели, наконец, ягодки после цветочков.

IV

«И вам не сорок, но вы в кителе

И вам не полтинник, но вы в петле»

Мутант Ъхвлам

«Может ли человек быть в обиде на мир, не лукавя при том? Что таится за этим чувством – нет, не обычной обиды на другого или Другого – на пространство? Я полагаю, что вечность проиграла в борьбе жизни, но они отыскали компромисс, который никого не устроил, – не всякий – а на поверку далеко не всякий – рождённый желал быть таковым. На этом чувстве выброшенности в пространство и зиждется фундаментальная, сакральная обида, о которой речь»

«Чувство чести, как рудимент, – оно было тем славным пережитком, оглядываясь на которые в антропологическом порыве, понимаешь, что далее будет утеряно, утрачено всё – и любовь, и дружба, и вера, и сама жизнь»