– Моим старшим братом.

– Расскажи о нём, пожалуйста. Вы с ним ладили?

– Что бы вы хотели услышать?

– Только то, чем ты сам готов поделиться.

(Как брат с отцом на пару летали на дельтапланах, а мы с матерью стояли за ручку на земле и боялись; как брат переоделся в священника, нацепил накладную бороду, пришёл в начальную школу посреди уроков и стукнул кадилом по макушке моего обидчика)

– Он был… мне дорог.

– Можешь продолжить?

– Могу.

Терапевт что-то черкнул в блокнотик. Помолчали, и здесь наполнение комнаты, наконец, растворило меня, и откровение проявилось само, как дагерротипный снимок:

– Брат ни разу мне не врал, не унижал меня, не поколачивал, как это бывает с сиблингами – он относился ко мне как ко второму вместилищу собственной души. Он показал мне мир таким, каким он должен являться, был… живым примером сверхчеловека, моим другом. Я чувствую себя сейчас, как сообщающийся сосуд без второго колена, как христианин на Марсе, оставленным – да как только я себя не чувствую. Вероятно, теперь я в депрессии, но вот так штука – смерть, с его уходом, просто не имеет смысла.

– Ого. – Терапевт едва поднял бровь. – Ты действительно им дорожил. Вижу по твоей речи, что ты эрудированный молодой человек…

Здесь я пожалел о своей болтливости.

– …однако не мог бы ты описать то же самое, но без метафор и терминов? Кажется, что они, как туман, скрывают что-то важное – например, ты не сказал, как к твоей потере отнеслась семья.

Ясно: он пробует разложить меня на типичные представления и травмы – мою боль, моё горе – по классической семейной методичке. Это было столь же бестактно, сколь и противно, и, в целях психической самообороны, я вспомнил Выготского и Личко и попытался его протипировать:

– А вы верите в гороскопы?

– Я?

Впервые употребил личное местоимение по отношению к себе. Первое предположение: вероятный циклоид либо параноид, с лососевыми нотками истероидности.

– Да, вы.

– Кажется, это не похоже на ответ на вопрос о твоей семье.

– Что вы, доктор. – Я позволил себе наконец развалиться в кресле. – Это имеет прямое отношение к вопросу о моей семье – многострадальной, любимой семье.

Он, не подав виду, приготовился записывать в блокнотик.

– Стоит начать с небольшой предыстории. Мы с братом оба – сентябрьские девы, видимо, родители хорошо Новый Год встречают, и, значится…

Я лил чепуху, внимательно наблюдая за реакцией терапевта на каждое слово. Когда я говорил о футболе и алкоголе, его лицо приобретало еле заметный зелёный оттенок (бывший либо действующий алкоголик или лудоман, вероятна аддиктоидная акцентуация); когда я как бы случайно переводил тему с настоящего времени на братовы роды или мою среднюю школу или семейные традиции, он едва заметно морщился (неприязнь к гипертимам, ещё один аргумент в пользу аддиктоидности); когда я упоминал Диогена Синопского и анекдоты про него, он что-то записывал в блокнотик (рефлексоидная либо параноидная черта); когда я рассказывал о своей первой школьной симпатии, которая уехала в другую страну, он ювенально, как сенситив, поджимал губы; когда я устно заламывал руки и винил во всех своих бедах окружающих, он по-виктимоидному сочувственно кивал – и так далее, и тому подобное. К концу моей показной самоэкзекуции был готов его первичный портрет, возможные чувствительные точки, даже предположение о биографии и о том, почему этот шарлатан выбрал путь помощи людям…

– Так. – Прервал он меня на моменте, когда я рассказывал байки из жизни áскера. – К чему всё это?

– Я тоже немного подкован в психологии, доктор. – Признался я. – И, чтобы не издеваться, скажу, что отсканировал вас сейчас более, чем вы меня.